рационалистического воспитания оторвался от своих корней[423]. Помимо церковного символизма, который олицетворяет шесть тысячелетий духовного развития и постоянно обновляется, среди нас до сих пор живы его сомнительные родичи – магические фантазии и практики, – несмотря на все потуги образования и просвещения. Нужно прожить много лет в швейцарской сельской местности, чтобы уловить этот факт, ибо он вовсе не стремится к известности. Но стоит лишь прийти к такому пониманию, как жизнь начинает преподносить одно удивительное открытие за другим. Вы встречаете первобытного знахаря в облике так называемого «Strudel»[424] и обнаруживаете клятвы на крови, принесенные дьяволу, булавки в восковых фигурках и заклинания для лишения домашнего скота молока, а также обилие рукописных магических книг. В доме одного из таких деревенских волшебников я как-то отыскал магическую книгу конца девятнадцатого столетия: она начиналась с чародейного мерзебургского заклинания[425] на почти современном верхненемецком языке и обращения к Венере неизвестного происхождения. Указанные волшебники нередко могут похвастаться большой клиентурой из города и деревни. Я своими глазами видел сотни благодарственных писем, адресованных одному чародею: его восхваляли за избавление от призраков в домах и конюшнях, за снятие проклятия с людей и животных и за излечение всевозможных недугов. Тем из моих читателей, кто слыхом не слыхивал о подобном и потому решит, что я преувеличиваю, укажу на легко проверяемый факт: расцвет астрологии пришелся не на «темное средневековье», а на середину двадцатого столетия, когда газеты уже не стесняются публиковать гороскопы на неделю[426]. Тонкая прослойка рационалистов, лишенных корней, с удовлетворением читает в энциклопедии, что в 1723 году господин такой-то велел составлять гороскопы для своих детей, но не подозревает, что в наши дни гороскоп стал почти сродни визитной карточке. Те, кто хотя бы поверхностно знаком с этой картиной и хоть как-то ею затронут, подчиняются неписаному, но строго соблюдаемому правилу: «О подобном не говорят вслух». Об этом шепчутся, никто не признается публично, ибо никому не хочется прослыть глупцом. Но действительность опровергает все «умные» домыслы.

701 Я упоминаю о том, что можно обнаружить в основаниях нашего общества, главным образом из-за символизма сновидений, который для многих столь невразумителен именно по причине неосведомленности относительно множества исторических и современных фактов. Что скажут такие люди, свяжи я сон обычного человека с Вотаном или Бальдром? Меня обвинят в ученой эксцентричности, знать не зная, что в той же деревне проживает «волшебник», снявший проклятие с конюшни сновидца, и что воспользовался он для этой цели магической книгой, каковая начинается с мерзебургского заклинания. Тот, кому неведомо, что по нашим швейцарским кантонам до сих пор бродит «воинство Вотана» – просвещение ему не помеха, – укорит меня в причудливости мышления, если я отнесу беспокойный сон горожанина об одиноком альпе[427] к «блаженным людям» (мертвецам), хотя со всех сторон скептика окружают горцы, для которых «Doggeli»[428] и ночная кавалькада Вотана – реальность, которой они боятся, не признаваясь в этом, а вслух говорят, что ничего не знают. Нужно совсем мало, чтобы преодолеть мнимую пропасть между доисторическим миром и настоящим. Но мы настолько отождествляем себя с мимолетным сознанием настоящего, что забываем о «вневременности» наших психических оснований. Все, что длилось дольше и будет длиться дольше, чем живет вихрь современных политических движений, рассматривается как фантастический вздор, которого следует старательно избегать. Тем самым мы подвергаем себя величайшей психической опасности, а именно лишенному корней интеллектуализму, который почему-то отделяется от подлинного носителя духовности, то есть от настоящего человека. К сожалению, люди воображают, что на них действует лишь осознаваемое, а для всего неизвестного найдется какой-нибудь специалист, уже давно внесший свой вклад в науку. Это заблуждение тем правдоподобнее, что в настоящее время индивидууму и вправду невозможно усвоить те знания, какими располагают специалисты. Но поскольку с субъективной точки зрения наиболее полезные переживания преимущественно индивидуальны и, следовательно, наиболее маловероятны, вопрошающий обычно не получает от ученых удовлетворительного ответа. Типичным примером здесь является книга Менцеля об НЛО[429]. Интерес ученого слишком легко сводится к общему, типичному, усредненному, ибо такова, в конце концов, основа всякой эмпирической науки. Однако основа не имеет большого значения, если на ней нельзя возвести чего-то, что оставляет место исключительному и экстраординарному.

702 В пограничной ситуации, вроде той, какую рисует наше сновидение, следует ожидать чего-то необыкновенного (вернее, того, что кажется нам необыкновенным, хотя на самом деле оно всегда было свойственно таким ситуациям): корабль смерти приближается, на нем сонм духов, усопшая присоединяется к ним, и сонм увлекает за собой очередную душу.

703 Когда возникают архетипические идеи такого рода, они неизменно знаменуют собой нечто необычное. Это не надуманное истолкование; внимание сновидицы, привлеченное многими поверхностными признаками картины, попросту упускает из вида главное, а именно близость смерти, которая в известном смысле касается ее ничуть не меньше, чем ее подруги. С мотивом «присутствия» живых существ на космическом корабле мы встречались во сне о металлическом пауке – и встретимся также в следующем. Инстинктивное сопротивление более глубоким содержаниям этого мотива может объяснить, почему он, как кажется, не играет никакой роли в литературе об НЛО. Мы могли бы воскликнуть вместе с персонажем «Фауста»: «Не призывай знакомый этот рой!»[430]. Но в этом призыве нет нужды, потому что обо всем уже позаботился страх, нависающий над миром.

Сновидение шестое

704 Следующий сон[431] родом из Калифорнии – классической, так сказать, «страны летающих тарелок». Сновидица – молодая женщина 23 лет. «Я стояла на улице с кем-то (мужчиной). Была ночь, и казалось, что мы находимся на площади или в центре города – в круге. Мы смотрели на небо. Внезапно я увидела что-то круглое и флуоресцирующее, оно приближалось издалека. Я поняла, что это “летающая тарелка”, и сочла все розыгрышем. По мере приближения аппарат становился все больше и больше, сделался огромным кругом света и наконец закрыл собою все небо. Он подлетел так близко, что я, казалось, различала фигуры, ходящие вокруг корабля, вдоль перил. Я подумала, что кто-то решил нас разыграть, потом решила, что все реально, однако обернулась и увидела человека с кинопроектором. Позади было здание, похожее на гостиницу. Люди забрались высоко и проецировали изображение в небо. Я рассказала остальным, а затем словно перенеслась в какую-то студию. Там были два режиссера-конкурента – оба старики. Я переходила от одного к другому, обсуждая свою роль в их картинах. Вообще пригласили много девушек. Один из режиссеров ставил тот эпизод с “летающей тарелкой”. Оба снимали научно-фантастические фильмы, и я должна была сыграть