– или были вынуждены – избрать мотивами к творчеству сознательную и бессознательную волю к разрушению, изобразить крах нашей цивилизации и торжество хаоса. Они предавались этому занятию со страстным рвением, достойным Герострата[443], и нисколько не опасались последствий. Однако страх есть признание неполноценности; отшатываясь от хаоса, он жаждет твердой, осязаемой реальности, непрерывности того, что было прежде, смысла и цели – одним словом, жаждет культуры (цивилизации). Тот, кто боится, понимает, что все разрушения вызваны неприспособленностью, что нам не хватает чего-то жизненно важного, способного остановить натиск хаоса. Фрагментарности нашего мира нужно противопоставить стремление исцелиться и стать целым. Но так как это, по-видимому, недостижимо в настоящем, мы не в состоянии определить, что именно превратит нас в целых. Мы сделались скептиками, а химерические идеи улучшения мира стоят в конце списка наших дел. Прежние лекарства наконец-то признаны неудачными, им больше не доверяют или доверяют с оговорками. Отсутствие каких-либо полезных или даже заслуживающих упоминания идей привело к ситуации, схожей с tabula rasa[444], на котором может появиться почти все, что угодно – в частности, множество НЛО.

726 Более или менее сознавая аналогию с НЛО, художник[445] изобразил круглый огненный объект, который вращается в небе над мрачным городом. Следуя наивному побуждению к персонификации, он дал намек на человеческое лицо, так что объект превратился в этакую голову, отделенную от тела. Само тело, как и голова, состоит из пламени. Это гигантская фигура призрачного «сеятеля, вышедшего в поле». Он сеет пламя, а вместо воды с неба падает огонь. Кажется, это незримое пламя, «огонь философов»[446], поскольку город ничего не замечает и нигде не вспыхивают пожары. Пламя падает само по себе, лишенное собственной цели, как семена из пальцев сеятеля. Подобно нематериальной сущности, огненная фигура шагает прямо по домам – два мира взаимопроникают, но не соприкасаются.

727 Как уверяют нас «философы», то есть старые алхимики, «вода» есть в то же время и «огонь». Их Меркурий – hermaphroditus и duplex, complexio oppositorum[447], вестник богов, Единый и Всевечный. Более того, это Гермес katachtonios (подземный Меркурий), дух, исходящий из земли, ярко сияющий и раскаленный, тяжелее металла и легче воздуха, змей и орел одновременно, ядовитый и целительный. Он – сама панацея и эликсир жизни; с другой стороны, он несет смертельную угрозу для невежд. Образованному человеку тех дней, изучавшему философию алхимии как часть общего запаса знаний (это была настоящая religio medici [448]) – фигура «сеятеля пламени» показалась бы исполненной множества смыслов, и он не затруднился бы их истолковать. Но вот нас она смущает своей странностью, и мы напрасно ищем, с чем бы ее сравнить, потому что желания сознательного разума принципиально отличаются от устремлений бессознательного. Картина иллюстрирует несоизмеримость двух миров, которые взаимопроникают, но не соприкасаются. Ее можно сравнить со сновидением, которое пытается сообщить спящему, что тот сознательно обитает в скучном рациональном мире, хотя постоянно сталкивается по ночам с призраком homo maximus[449]. Понимаемая как субъективный рефлекс, гигантская огненная фигура может трактоваться как своего рода психологический фантом Брокена[450]. В этом случае придется диагностировать подавляемую манию величия, которой боится сам художник. Тогда все сместится в патологическую плоскость, и образ окажется не чем иным, как невротическим самопризнанием, лукаво помещенным в общую картину. Страшное зрелище апокалиптического краха сведется к личному, эгоцентрическому страху, который испытывает каждый человек, лелеющий тайную манию величия, – к страху перед тем, что воображаемое величие рухнет при столкновении с реальностью. Трагедия мира превратится в комедию о маленьком петухе, взобравшемся на навозную кучу. Мы слишком хорошо знаем, что подобное бывает сплошь и рядом.

728 Впрочем, столь поверхностных доводов недостаточно для того, чтобы сделать нисхождение от возвышенного к смешному (a maiore ad minus[451]) хоть сколько-нибудь правдоподобным. Значение огненной фигуры заключается не столько в ее размере и чуждости, сколько в нуминозности ее бессознательного символического фона. Зайди речь исключительно о личном тщеславии и инфантильном самоутверждении, выбор иного символа был бы куда уместнее; например, можно было изобразить успешного, вызывающего зависть соперника в ремесле, подходящим образом обезображенного, или того, соседство с кем укрепляло бы статус художника. Но здесь все указывает на обратное: огненная фигура во всех отношениях архетипична. Она сверхчеловеческого роста, как архаический царь или бог; она не из плоти и костей, а из огня; голова у нее круглая, как диск светила или как облик ангела из Откровения («над головою его была радуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огненные»[452]); еще вспоминаются звездные лики планетарных богов на средневековых изображениях. Голова отделена от тела, что как бы подчеркивает ее независимость; она может быть уподоблена таинственной субстанции алхимиков, философскому золоту, aurum non vulgi [453], «головному» элементу или элементу «омега», – символу, созданному Зосимой из Панополиса (III в. н. э.). Дух – скиталец, который бродит по земле, сея огненные зерна, подобно тем богам и богочеловекам, которые странствуют и творят чудеса то ли разрушения, то ли исцеления. Псалом 103 уподобляет Божьих «служителей» «огню пылающему»; Сам же Господь – «огонь поядающий»[454]. «Огонь» обозначает насыщенность аффекта и является символом Святого Духа, сошедшего в мир в языках пламени.

729 Все характеристики этой сеющей огонь фигуры буквально пропитаны традицией; некоторые сознательны и отсылают к Библии, другие же порождаются унаследованной предрасположенностью автора к воспроизведению сходных, но автохтонных идей. Более или менее сознательный намек художника на НЛО проливает свет на внутреннюю связь между двумя наборами идей: один толкует другой, поскольку оба происходят из одного источника. На еще одной картине того же художника встречаем бело-голубые тона, подобные описанию во втором из проанализированных выше сновидений. Весенний пейзаж, над которым выгибается дугой голубое небо, как бы растворяется в серебристой дымке, но тонкую завесу облаков разрезает круглое отверстие, сквозь которое проступает глубокая синева небес. По обе стороны от отверстия стоят клинья белых облаков, а само отверстие выглядит как глаз. Чрезвычайно реалистичные автомобили мчатся по дороге внизу. «Они ничего не видят», – объясняет художник. На этой картине НЛО заменено традиционным оком Бога, взирающего с небес.

730 Эти символические идеи суть архетипические образы, которые сложились не под влиянием недавних наблюдений за НЛО, а существовали всегда. Имеются схожие исторические отчеты из минувших десятилетий и столетий. Тридцать лет назад, еще до того, как расползлись слухи о «летающих тарелках», я сам наткнулся на очень похожие сновидения – скажем, о множестве малых солнц или золотых монет, падающих с неба, о