– Разве не станет для нас облегчением ввязаться наконец в драку, вместо того чтобы изнурять себя бесконечными маршами? – осторожно спросил капитан Саттон, когда они с Джонатаном однажды распили на двоих бутылку вина в комнате капитана, отведенной ему для постоя. Пламя свечей колыхалось на сквозняке и отбрасывало на стены колеблющиеся тени. Джонатан посмотрел Саттону в глаза и понял, что капитан знает о его страхе. Знает, но не презирает из-за него товарища. И все равно Джонатан покраснел от стыда, поднимая очередной стакан.

– Конечно станет, – ответил он и выпил вино залпом.

Где бы ни находили в Саламанке винный погреб, его брали едва ли не штурмом. Огромные бочки выкатывали на улицу и тут же осушали. Они стояли пустыми на мостовой, и вокруг каждой валялись бесчувственные пьяные солдаты. Многие из них допились до смерти. А холодный дождь продолжал лить.

– Без страха не бывает и доблести, – тихо проговорил капитан Саттон, который был на пятнадцать лет старше Джонатана и успел побывать во многих сражениях. Хороший, добрый человек, он помогал своему неопытному командиру как мог, и Джонатан испытывал к нему чувство признательности, хотя постоянная опека и заставляла его ощущать себя мальчиком, впервые заплывшим на глубокое место.

В середине декабря они покинули Саламанку. Сэр Джон Мур откладывал поход как можно дольше, надеясь, что к нему примкнут новые отряды англичан или испанских союзников, но подкрепления так и не дождался. Его не было. Потом пришла весть, что французы двинулись на юг, решив, что в Саламанке никого нет; они понятия не имели, что ее заняли британские войска. Появилась возможность нанести неожиданный удар и не дать французам уничтожить испанскую армию, теснимую к югу. Этим шансом Мур и воспользовался. Он повел войска на северо-запад, к Сальдании[88], где находились многочисленные французские отряды. Ими командовал прославленный полководец Сульт[89], герцог Далматский, прозванный английскими солдатами герцогом Чертовинским. После месяца, проведенного в Саламанке, в тесных домах и на скудном пайке, солдаты были почти счастливы снова шагать вперед – навстречу битве. Ее ожидание их истомило, они хотели драться. Джонатан думал о связанных с войной картинах насилия и смерти, которых успел повидать немало, и не мог понять рвения подчиненных. Но свои мысли он держал при себе, равно как и сомнения относительно того, правильно ли он выбрал для себя карьеру.

– Солдаты, скоро мы дадим врагу почувствовать нашу силу и вонзим в него сталь! – кричал он на марше, подъезжая к своим кавалеристам, а те отвечали ему громким «ура» и привставали на стременах.

От этих слов во рту у него оставался горьковатый привкус; он ощущал, насколько они пустые. Джонатан также замечал, что ребра Сулеймана изогнулись дугой и отчетливо проступают под его тонкой шкурой. Когда дул ветер, конь под ним начинал дрожать, что не мешало Сулейману бодро продвигаться вперед. Джонатан чувствовал, как эта дрожь пробегает и по его собственному телу, и ему чудилось, будто скакун и он стали одним существом. «Одолжи смелости, храбрый товарищ».

Джонатан постоянно писал Элис, с трудом сдерживая желание поведать о страхе, который испытывал, и об отвращении к той жажде крови, что овладела его товарищами. Он удержался и от того, чтобы рассказать, как в них оставалось все меньше и меньше человеческого, а взамен просыпалось все звериное, грубое и жестокое. Они даже внешне стали напоминать животных – волосатые, оборванные и вонючие. Война перековывала их на свой лад. Но ни о чем подобном он не упоминал даже вскользь, а писал, как сильно хочет вернуться к ней, как это желание всякий раз встречает его при пробуждении и как по ночам ему снится их встреча. Тайное передвижение англичан закончилось, когда они наткнулись на вражеский кавалерийский отряд числом около семисот сабель и вовлекли его в короткий и жестокий бой, который закончился, когда все французы были перебиты. Об этой битве стало известно Сульту; таким образом он узнал об идущих на Сальданию английских отрядах, их местонахождение было раскрыто.

На юг были отправлены соответствующие депеши, основные французские силы остановились, развернулись и направились навстречу противнику. Когда Джонатан получил донесение с этим известием, он почувствовал, как все в нем похолодело и ноги стали ватными. Он пересилил страх и стал ждать приказов, хотя в создавшейся ситуации не оставалось ничего другого, кроме бегства. Уже через несколько дней их бы окружили полчища французов, которых было так много, что любая битва превратилась бы в кровавую бойню. Следовало отступать на запад, к побережью. В канун Рождества 1808 года англичане повернули в сторону гор. Офицерам приходилось подгонять солдат, словно овец, – войска хотели остаться и сразиться хоть с герцогом Чертовинским, хоть с самим Наполеоном. Лучше воевать с кем угодно, чем подниматься на горный хребет в зимнее время, да еще без припасов. Они понимали, что переход через горы куда опаснее любой битвы.

Джонатану все время чудилось присутствие французов у него за спиной. Они казались огромной черной тучей или гигантской волной, которая вот-вот обрушится на голову. Джонатана не оставляло лишающее сна чувство, что кто-то его выслеживает и крадется за ним по пятам. Раньше он был скор на расправу с непокорными солдатами, но теперь поведение его изменилось. Ротам, которыми командовали другие офицеры, повезло меньше. Некоторые провинившиеся получали сто ударов за одну-единственную жалобу, произнесенную сквозь зубы, двести, ежели кто отставал от колонны, и триста за злостное неповиновение. Их оставляли лежать на земле с растерзанными спинами, почти без шансов выжить, и после таких зверств солдаты ненавидели командиров еще больше, чем раньше. «Бегите! – хотелось крикнуть им Джонатану. – Что с вами случилось? Бегите, пока можете!» Но слова застревали в горле. Он силился выдавить их из себя и не мог этого сделать. Между тем дождь превратился в снег, и ледяной ветер бросал его в лицо. Солдаты заметили внутренние терзания их командира, расценив их как признак того, что отступление ему не по душе, как и им. И полюбили его за это; если бы война не подавила в Джонатане чувство юмора, он посмеялся бы над этой иронией судьбы.

Холод стоял такой, что кровь стыла в жилах. Каждую ночь снег схватывало морозом. Тогда образовывался наст, твердый и острый как бритва. Солдаты, потерявшие сапоги в засасывающей грязи равнинных дорог, теперь брели босыми, едва ковыляя на обмороженных, почерневших ногах, распухших и покрывшихся язвами. Один рядовой сбил ноги до рваных ран. Когда Джонатан подошел к нему, тот стоял на коленях в снегу и смотрел вниз на карабкавшихся вдалеке по скалистому склону французов. Гладкие серые пяточные кости торчали из-под стершихся подошв его ступней. От этого зрелища у Джонатана закружилась голова, как будто он стоял на кромке обрыва, рискуя упасть вниз. Когда солдат увидел, что на него смотрят, он улыбнулся.

– Хорошенький видок, чтобы напугать этих французишек, правда, сэр? – прохрипел он голосом, таким же слабым, как его тело. – Не волнуйтесь за меня, сэр, ноги у меня совсем не болят.