– Ты часто мне говорила, что я буду гореть в аду, – сказал он наконец. Пташка затаила дыхание. – Но я там уже побывал. Я его видел, и там не горячо. Там царит холод. Мертвецкий холод.

– Что вы хотите сказать? – прошептала Пташка.

– Ты прежде никогда не спрашивала о войне.

– Я… вы не хотели со мной разговаривать.

– Я вообще ни с кем не хотел говорить. До тех пор, пока миссис Уикс не заставила меня это сделать.

– Она… – Пташка перевела дыхание, не в силах понять того, что чувствует. – Она сказала, мне следует расспросить вас о том, что мне важно знать.

– И тебе важно знать именно об этом? Тогда ты должна выслушать мой ответ, – проговорил Джонатан.

Внезапно выражение его лица отбило у Пташки желание продолжать разговор. Ей захотелось заткнуть уши, но было уже слишком поздно. Джонатан глубоко вздохнул и с суровым видом начал рассказ:

– Прежде чем мы стали терпеть неудачи, было, конечно, и наступление. Оно началось осенью тысяча восемьсот восьмого года. Мы вторглись в Испанию несколькими колоннами. Силы наши были разобщены, снабжение никуда не годилось, карт не хватало. Проводники-португальцы сами плохо представляли себе, куда нас ведут. Эта кампания с самого начала была большой глупостью. – Он остановился и покачал головой. – Но приказ исходил из Лондона, так что пришлось подчиниться. Армию разделили на три части, чтобы она могла передвигаться скрытно от врага. Этим трем отрядам предстояло идти разными маршрутами и соединиться у Саламанки[83].

По слухам, даже командующий армией, сэр Джон Мур[84], отзывался о происходящем как о безрассудной затее. Небо было безоблачным, дороги сухими. Над армией висела плотная туча пыли, и у Джонатана появились дурные предчувствия. Он понимал: только чудо может помочь им дойти до Саламанки прежде, чем наступит зима и людей начнет косить голод. Огромные черные ночные бабочки являлись ему во сне и били беззвучными крыльями.

Пришпорив Сулеймана, он въехал на высокий мост, спешился и какое-то время сидел рядом с капитаном Саттоном, наблюдая, как мимо него движутся бесконечные колонны пехоты, всадников и фургонов. Большинство солдат были веселы. Наступление явно поднимало дух. До него доносились смех и обрывки песен, бой походных барабанов и пронзительные трели флейт-пикколо. Фоном для этих звуков, столь сладких для уха, были кудахтанье кур, мычание волов и скрип деревянных колес. Женщинам – солдатским женам, которые бросали в Лондоне жребий, чтобы получить разрешение следовать за мужьями, проституткам, прачкам, торговкам джином и просто разного рода любительницам приключений – было приказано ждать в Португалии.

Их заранее оповестили о грядущих трудностях – колонны должны были идти налегке, без обоза и без достаточного количества провианта. И все равно некоторые увязались за армией, упрямые и напористые, как те вьючные мулы, которых многие из них вели в поводу. Джонатан смотрел, как они в запыленных юбках тащатся позади своих рот, и его сердце сжималось от тревоги.

– Зачем они здесь? Почему не послушались приказа? – спросил он у капитана Саттона.

Тот пожал плечами:

– Они проделали долгий путь, чтобы быть рядом со своими мужьями. В Португалии у них нет ни родных, ни дома. Ради чего им там оставаться? Это чужая страна. Их место при армии. В противном случае им вообще нет смысла здесь находиться.

– Нам все равно не удастся всех прокормить.

– Будем надеяться, что разживемся едой по дороге. Не беспокойтесь, майор. Уверен, как-нибудь выпутаемся.

Ответ капитана не был убедительным, в его голосе прозвучало то же сомнение, которое чувствовал Джонатан. Потом погода испортилась, и начались дожди. Небо стало серым, земля превратилась в болото. Грязь мешала идти – в особенности тем, кто находился в самых первых рядах. Но и для тех, кто шел сзади, после того как дорожное месиво перемешало множество сапог и копыт, эта каша представляла собой жуткий кошмар наяву, изнуряющий и чавкающий. Каждый вечер Джонатан осматривал копыта Сулеймана, по мере сил чистил их и сушил, но все равно стал ощущаться зловонный запах от гниения стрелки[85]и жар припухших пяток копыт, на которых образовались болезненные мокрецы[86]. С людьми дело обстояло не лучше. Они не снимали мокрой одежды неделями. От грязи нельзя было уберечь ни палатки, ни одежду, ни сапоги, ни лица и руки – она покрывала все. Солдаты перестали петь. Флейты замолкли. Ноги распухли, покрылись мозолями, трещинами. В поразительно короткий срок всех кур забили и съели. Местность была пустынная, а если им на пути и встречалась какая-нибудь деревня, вскоре оказывалось, что враг оставил им только трупы и картины таких зверств, от которых холодела кровь. В конце каждого дня, после очередного перехода, Джонатан ухаживал за копытами Сулеймана и шепотом рассказывал, что в Саламанке их ждут теплая конюшня, душистое луговое сено, целые охапки которого будут навалены в кормушке, и большая торба свежего, вкусного овса, которую он немедля повесит на морду своему любимцу. Слушая это, Сулейман вздрагивал и шумно вздыхал, словно не веря хозяину, у которого самого в животе громко урчало.

Колонна, возглавляемая Муром, с которой шла рота Джонатана и капитана Саттона, прибыла в Саламанку первой. Это случилось в ноябре 1808 года. Солдаты недоедали, и силы их были на исходе. Они страдали от дизентерии, истощения, вшей, а им приказали готовиться к новому походу. Они должны были выступить по первой команде, потому что французские силы, превосходящие англичан в десять раз, находились в Вальядолиде[87], всего в четырех или пяти дневных переходах. Численность французов в Испании все время росла. Наполеон сам приехал командовать войсками в Центральной и Южной Испании и был твердо нацелен на то, чтобы эта страна навсегда стала частью его империи. Когда Джонатан услышал эту новость, он ощутил, как внутри у него заворочался холодный ком страха. Он стыдился этого чувства, пытался его скрыть и был всегда начеку, находясь в обществе других офицеров, хотя на лицах некоторых из них страх был заметен еще больше. А другие с нетерпением предвкушали грядущую схватку. Иные даже впадали в неистовство, хотя Джонатану было трудно понять, по какой причине. Но большинство ожидало предстоящие события с усталой обреченностью. На изможденных лицах этих несчастных застыло покорное выражение, из-за которого их взгляды казались безжизненными и потухшими.