Его глаза горели тусклым лихорадочным огнем, и Джонатан двинулся дальше, не раскрыв рта, чтобы поговорить с этим человеком. Он испугался, потому что бедняга, по сути, был мертв, хотя все еще продолжал идти, – мертв, хоть еще этого не осознал.

А между тем французы не давали покоя арьергарду британской армии. Ему то и дело приходилось разворачиваться, смыкать ряды и отражать непрекращающиеся атаки. «Готовьсь! Заряжай! Целься! Пли!» – звучало снова и снова. Джонатан слышал эти четыре слова во сне, и, когда просыпался, его рука оказывалась поднятой и сжимала воображаемую рукоять сабли, которую он готовился опустить, чтобы вызвать очередной шквал мушкетного огня. Однажды ему довелось возглавить короткую, жестокую схватку, чтобы удержать переправу, и после этого речушка оказалась забитой трупами как французов, так и англичан. Джонатан смотрел на нее, оглушенный грохотом ружейного огня, и журчание воды, пробирающейся между телами, казалось ему музыкой, напоминающей звук серебряных колокольчиков. Дым лез в рот и в глаза, в горле так пересохло, что было трудно глотать. Впрочем, в его фляге все равно не оставалось ни капли. Он подошел к речке, опустился коленями на илистую замерзающую землю и зачерпнул воды, которая была холоднее льда и покраснела от крови. Но он ее все равно выпил. Она студила горло, и у нее был железистый привкус. На противоположном берегу лежал французский солдат, почти мальчик. У него не хватало половины лица, и в реку обильно стекала кровь из его страшной раны. Но юноша еще был жив. Джонатан перехватил его взгляд и обнаружил, что не в силах отвернуться. Он сел в прибрежную грязь, рядом с умирающим юношей, чью кровь только что выпил вместе с водой. У них обоих не было ни обиды, ни гнева, ни злобы, ни чувства вины. Только признание того, что свершилось и ничего нельзя изменить. Когда капитан Саттон рывком поднял его на ноги, Джонатан моргнул и увидел, что юноша уже мертв.

В последующие недели смерть все время бродила поблизости. Умирали от ран, старых и новых, от голода и болезней. Погибали в стычках с врагом и от нещадного холода. Затем смерть, словно от скуки, принялась искать новые, более изобретательные способы пополнить число своих жертв. Изможденные люди странным образом реагировали на соленую рыбу и ром, которые наконец им подвезли. Употребление их в достаточном количестве приводило к поистине устрашающим результатам. В один из дней появился клубящийся туман, такой густой и белый, что глаз не мог определить, где дорога есть, а где ее нет. Неверный шаг означал немедленное падение в пропасть, и многие погибли, застигнутые врасплох. Туда же сорвалась запряженная парой мулов повозка, в которой везли раненых. Бедняги были настолько измучены, что не могли даже закричать во время своего короткого полета, – все, включая мулов. Роды унесли жизнь какой-то молодой женщины, которая так и осталась сидеть на снегу посреди алого пятна собственной крови, прижимая к себе ребенка и ожидая, когда наконец к ней придет смерть. Ребенок появился на свет недоношенным и шевелился всего минуту или две, прежде чем умер. Джонатан на некоторое время остановился рядом с роженицей. Она сидела молча и неподвижно, не пытаясь подняться; у нее были очень темные волосы и серебристые глаза, она выглядела настоящей красавицей. Джонатан постоял рядом, но так и не придумал, что может сказать или сделать для нее, хотя смерть, казалось, не спешила заявить на женщину свои права. Потом он двинулся дальше, спрятав лицо в воротник шинели.

Однажды они проходили по верхней кромке ущелья, своего рода зияющей пустоты, в которой стонал ветер и вихрился снег; Джонатан видел, как один солдат шагнул за край, причем явно сознательно. Когда под всадниками падали лошади, их забивали и ели, если на марше для этого находилось достаточно времени. Собак постигла та же участь. А кроме того, солдаты пытались утолить голод кожаными ремнями амуниции и даже собственными мундирами. К середине января 1809 года дорога пошла вниз, к плодородным равнинам, через которые лежал путь к морю. Во время отступления в горах погибло пять тысяч человек. Джонатан шел рядом с Сулейманом, обняв его за шею. Джонатан слишком ослабел, чтобы передвигаться без посторонней помощи, но Сулейман хромал на передние ноги и тяжко вздыхал при каждом шаге. Капитан Саттон постоянно уговаривал его сесть верхом, но Джонатан не мог заставить себя это сделать. Когда же он пробовал осмотреть передние копыта Сулеймана, чтобы понять, в чем дело, ему это не удавалось – их полностью покрывал лед, под которым ничего не было видно. Грива коня свалялась и местами вылезла, шкура, ставшая жесткой от замерзшей грязи, обтягивала выпирающие кости. Джонатан шептал ему на ходу ободряющие слова, но через какое-то время понял, что говорит какую-то ерунду. Вскоре его губы потрескались и кровоточили при каждой попытке ими пошевелить, поэтому он перестал произносить вслух слова, которые ему хотелось сказать: «Вперед, мой храбрый друг, я погибну здесь без тебя. Прости меня. Прости. Мне так жаль, что я привез тебя сюда, мой отважный товарищ».

Когда они спустились с гор и вышли на равнину, теплый воздух наполнил их легкие; он казался им нежным, как поцелуй любимой. На равнине и зимой росла трава, ее могли есть кони и мулы, которые у них еще оставались, но для людей провианта по-прежнему не было. Голод сделал всех немного сумасшедшими, в глазах людей появился особый блеск, словно у одичавших собак. Но Сулейман есть не хотел. Порыжевшая трава, которая в изобилии росла по краям дороги, оставляла его равнодушным. Теперь, когда его ноги перестали неметь от покрывающего их льда, он испытывал такую боль, что дрожал всем телом, и это длилось несколько дней. У Джонатана разрывалось сердце, когда он видел его страдания. В глазах коня не было упрека, но в них отсутствовала и воля к борьбе, искра жизни погасла. В тихий сырой день, когда наконец ветер принес острый морской запах, Сулейман остановился, его колени подогнулись и он лег на землю. Шедшие сзади солдаты расступились и обошли павшего коня. Им даже не пришло в голову остановиться.

Джонатан присел рядом с головой Сулеймана. Он попытался поднять ее и положить себе на колени, но она оказалась слишком тяжелой для его ослабевших рук. Тогда он решил просто дать коню отдохнуть и влил в его рот немного воды, но та вытекла обратно. Лишь спустя час, когда к нему подошел капитан Саттон, отправившийся на поиски друга, Джонатан стал понимать, что случилась беда.

– Майор Аллейн, пора двигаться дальше. Мы разобьем лагерь на вершине вон того холма, если сумеем добраться до него к закату, – сказал капитан, положив руку на плечо Джонатана. – Пойдемте, сэр, мы найдем вам другую лошадь.

– Что? Мне совсем не нужна лошадь. У меня есть Сулейман, – проговорил Джонатан, покачав головой.

– Действительно славный конь, майор Аллейн, однако, боюсь, он вышел в тираж. Лучше поможем ему поскорее умереть и отправимся дальше.

– Я этого не допущу! – воскликнул Джонатан, с трудом поднявшись на ноги и пошатнувшись от накатившей на него волны слабости. – Он справится. Он вовсе не вышел в тираж. Давай, Сулейман, поднимайся! Вставай, мой храбрый мальчик! Мы почти в лагере! – причитал Джонатан, дергая за повод, и голос его становился все громче и громче. Затем он потянул изо всех сил, но Сулейман даже не поднял головы.