«Это не мне решать…»

Как раз тебе! Судьба увела тебя от Служения Богу и сделала орудием смерти. Ты раскаялась?

«Нет! — Даже перед лицом Вечности я не забыла жизнь с тобой. — Пусть я нарушила монастырские клятвы, пусть тем самым предала свою настоятельницу и Господа Бога, но никогда я не предавала себя. Я оставалась верна своему сердцу и никогда не раскаюсь в любви! Это единственный мой великий поступок…»

Три Наставника поняли, что даже при смерти я стану держаться за любовь к тебе. Разумеется, все это они видели не в первый и не в последний раз.

Сердце твое всегда было независимо, это твой высший и самый тяжкий дар.

Следовательно, кара твоя осуществится посредством сердец.

«Да будет так».

Ты научилась отдавать другому свое сердце без остатка, но еще не научилась делить это сердце меж собой и другим.

«Признаю, это так и есть».

Ты вернешься в мир, и грудь твоя наполнится заново тысячами сердец. Каждое должна ты отдать, пока не останется одно, последнее.

«Как я этого достигну?»

Сердца эти следует отдавать из груди; пусть они умрут для тебя и найдут жизнь в других. Так ты сумеешь превозмочь свою земную природу и подготовиться к Христу.

«Я не понимаю, каким способом освобождать сердца».

Ты узнаешь способ.

«А когда останется только одно, последнее?»

Его ты не сможешь отдать сама. Последнее сердце нужно передать твоему любовнику. Он должен принять его, но не может держать. Он должен выпустить его, освободить тебя. Лишь так ты, наконец придешь к Господу.

«Я не понимаю, с какой целью привлекать любовника…»

Твой любовник будет знать эту цель.

И на этом все кончилось. Потоки света и воды внутри меня остановились; меня выкинуло из Вечности и с силой швырнуло в холодные, темные стремнины реки Пегниц.

Очнулась я, лежа на спине, не в силах открыть глаза. Ресницы смерзлись, и я сумела проморгаться лишь после пяти минут усилий. Было раннее утро, метель унялась. Я попыталась заговорить, но не смогла издать ни звука, тело было парализовано. Никогда еще мне не было так холодно.

Я стала шевелить пальцами на руках и ногах, и в конце концов сумела разогреться.

Заставила себя встать, неуверенно покачиваясь у стены какого-то сарайчика. Чуть поодаль виднелся деревенский дом. Я побрела к нему, спотыкаясь не только от холода, но еще и оттого, что одежда на мне вся смерзлась. Из трубы поднимался дымок… не знаю, дошла бы я без этого предчувствия тепла. Я несколько раз постучала в дверь; наконец открыла женщина. Глаза ее наполнились невыразимым ужасом. Видимо, я показалась ей мертвецом, заглянувшим на огонек.

Потом она осознала, что я еще не совсем умерла, и позвала мужа, а сама принялась сдирать с меня заледенелую одежду. Старик хозяин накормил меня супом, а его пожилая жена укутала меня в одеяла и растирала мне руки и ноги, стараясь разогнать кровь. Когда я немного пришла в себя, мы попытались вместе разобраться, что произошло. Меня отнесло на несколько миль по течению и выбросило в полынью. Лишь по счастливой случайности старый крестьянин наткнулся на мое тело и вытащил на берег. Глаза мои застыли, волосы смерзлись в сосульки. Пульса не было, во всем теле не угадывалось ни единого признака жизни.

Крестьянин вытащил меня из реки — ведь людей нужно хоронить как положено! Была зима, земля промерзла слишком глубоко, сейчас он сделать ничего не мог и просто решил оставить меня под навесом, а похоронить по весне. Конечно же, старик не мог притащить мертвое тело в свой дом, но скорее из практических соображений, а не по причине предрассудков. Ведь труп оттаял бы и завонял… Мы сообща решили, что вода была так холодна и я так сильно замерзла, что показалась ему мертвой. Такие вещи иногда случались, в деревнях рассказывали истории о людях, которые отогревались к жизни, хотя давно должны были бы замерзнуть до смерти в ледяной воде.

Я погостила в этом доме несколько дней, однако не рассказала хозяевам, как свалилась в реку. Объяснила лишь, что просто гуляла и лед подо мной раскололся. Ни к чему было упоминать Энгельталь, или наемников, или трех наставников. Старикам и без того было сложно принять мое чудесное спасение.

Более-менее оправившись, я двинулась в Майнц. А куда мне было идти? Я поселилась в общине бегинок и стала жить молитвами и созерцанием. В некотором роде частично вернулась к той жизни, которую вела до тебя… А впрочем, твоя любовь изменила меня столь глубоко, что я уже не могла бы стать прежней. Я больше не делала книги, хотя со временем и доперевела Inferno. Из эгоистичных побуждений… Хотя, конечно, я не думала, что сотворю шедевр на века. Понимаешь, во время работы я чувствовала, что ты ближе…

Остальное не важно. Я проводила годы, раздавая сердца, но до самого недавнего времени не могла представить, чем закончится мое искупление… Я была уверена, что не смогу отдать последнее сердце… ведь я не знала, что нам суждена встреча!..

Огромный черный океан простирался от берега в бескрайнюю ночь. Я заговорил со всей доступной мне нежностью:

— Я знаю, что ты в это веришь, Марианн… Но это не по правде.

Она опустила глаза. Задержала дыхание… А потом выпалила:

— Наш ребенок не выжил! — Подняла голову, посмотрела на океан, потом снова на песок. — Когда я проснулась, ребенок…

Закрыла лицо руками; кажется, была не в силах взглянуть на меня.

— Его не было… — пролепетала она. — Как будто я и не была беременна, как будто Господь вонзил руку в мое чрево и отобрал ребенка, в наказание…

— Нельзя же в это на самом деле верить!

— Я пытаюсь не верить, пытаюсь… я хочу поверить, что это был акт милосердия. Что ребенок… — Голос ее совсем упал, я едва различал слова. — Что ребенок умер из-за ледяной воды и Господь забрал его у меня, чтобы оградить меня от правды в мире живых.

— Если ты веришь в Бога, — произнес я, сдерживая естественный порыв добавить, что сам не верю, — ты должна также верить и в его доброту.

— Я всегда старалась думать, это милосердие, — всхлипнула она. — Слишком уж жестоко так наказывать!

— Марианн, это никакое не…

— Наш малыш не выжил! — твердила она. — Такое не забывается, сколько бы лет ни прошло!

Я не стал и пробовать убеждать ее, что это игра воображения. Еще один безнадежный спор.

Она добавила, обращаясь, видимо, не ко мне, но разговаривая сама с собой:

— Милосердие, конечно, милосердие! Не может быть иначе!..

Не сумев убедить ее, что ребенка из Средних веков никогда не существовало, я решил сконцентрироваться на насущном.

— Ты не умрешь, Марианн! Нет никаких Трех Наставников!