Сказала, потому что поговорить об этом очень хотелось, но было невозможно, немыслимо, и лучше сказать сейчас, пока почти все равно, чем молчать вечно; в общем, сказала:

– Я же как раз пошла на Другую Сторону за этим. Ну, о чем вы там говорили – победа духа над обстоятельствами, то-се. Потому что у меня перед глазами был пример – о-го-го, какой! Вы Симона Валенски знаете? Слушали?

Профессор отрицательно помотал головой.

– Послушайте обязательно, даже если не меломан. Даже если ненавидите музыку…

– А бывает, что именно ненавидят?!

– Все бывает. Неважно. Послушайте. Это как раз ваша тема. Поймете потом почему. Симон много лет прожил на Другой Стороне и стал там великим музыкантом. Все, что вы о художниках Другой Стороны рассказывали, умножить примерно на десять, и это будет о нем. И я так же хотела. Но вышло иначе. Я там поломалась. Несчастное чудовище, в которое превращаешься, когда переходишь, играло не лучше, а хуже меня. Потом начало понемножку подтягиваться до прежнего уровня. Но про какие-то взлеты вообще речи не шло.

– Месяц! – сказал профессор с таким страдальческим видом, что Цвета сперва решила, у него разболелся зуб.

– Что – месяц? – удивилась она.

– Вы сами сказали, что прожили там месяц. Меньше месяца. В первый раз! Это даже не начало, а так – первая примерка. Считайте, ничего еще не было. Не о чем говорить.

– Ну, не было, значит, не было, – пожала плечами Цвета. – В любом случае, второй примерки не будет. Не пойду туда больше. Неделя уже прошла, как вернулась, а до сих пор трясет.

– Не будет, и не надо, – улыбнулся профессор. – Свет клином на Другой Стороне не сошелся, точно вам говорю. Я этого вашего… – елки, имя уже забыл! Кто там у вас стал великим?..

– Симона Валенски, – подсказала Цвета.

– Да. Запишите мне, если нетрудно – да хоть на салфетке. Послушаю все, что найду. Но точно вам говорю, совершенно необязательно гробить себя на Другой Стороне, чтобы стать крутым музыкантом. Есть же эта девчонка с трубой… Да что ж за башка такая дырявая? Беда с именами собственными! Сто раз уже ее имя записывал и все равно забыл.

– Девчонка с трубой? – мрачно переспросила Цвета.

– Да. Вы точно знаете. Ее все знают, везде ее записи крутят. Суперзвезда. Я слышал, вроде она на Другой Стороне ни дня не была. Ничему там не училась. А круче у нас сейчас никого нет, по-моему. Я на Другой Стороне ее постоянно слушаю. Такой красивый баланс получается: я там, в ушах играет труба из дома. И мне – труба.

– Да почему же ни дня не была? Почти целый месяц, – сказала Цвета и разревелась – впервые с тех пор, как вернулась; ну, будем честны, к тому давно шло.

И не в том даже дело, что профессор, не зная, с кем говорит, стал Цвете Цвету нахваливать, Цветину музыку многие слушают, а в лицо ее мало кто знает, вернее, просто не узнают без трубы и сценического костюма, она неприметная, распространенный типаж, так что подобные совпадения на ее веку часто случались и всегда радовали, но точно не до слез. Просто – ну надо было ей однажды оплакать ту ночь, когда металась по набережной, как курица с отрубленной головой, воображая апокалипсис и прочие страсти-мордасти, и себя – храбрую девочку Цвету, которой была до той ночи, а теперь больше не станет никогда, и Симона, которого подвела, и надежды на неизвестно что, но точно прекрасное, гораздо большее, чем формальный успех. А при этом профессоре точно можно поплакать. Кто-кто, а уж он-то поймет.

– А. Ну если вы и есть та самая девчонка с трубой, то всему трындец, – сказал профессор.

Это было так неожиданно, что Цвета почти перестала плакать и спросила:

– Да почему сразу трындец-то?

– Потому что вы слишком круты, чтобы сдаться.

– Оказалось, не слишком, – мрачно буркнула Цвета, вытирая слезы салфеткой. – Уже сдалась.

– Неделя! – сказал профессор с таким же страдальческим видом, с каким перед этим говорил: «Месяц». Поэтому Цвета сразу его поняла. И ответила:

– Да, неделя не срок. Но вряд ли я когда-нибудь передумаю. Я там в последнюю ночь перестала видеть свет Маяка. Вот тогда и сломалась. Даже играть с тех пор не могу. Хожу, как мертвецы Элливаля – все вижу, все понимаю, даже кое-что чувствую. Но точно знаю, что не живу. Пошла сегодня на вашу лекцию нарочно, чтобы… ну, что ли, хоть разозлиться. Все же знают, что вы всегда поете дифирамбы Другой Стороне. А я, по удачному совпадению, ее ненавижу. Решила, что вы – мой шанс.

– Ну так разозлились же? – спросил профессор. – Вон как наехали на меня, спасибо хоть драться не стали. А то пришлось бы мне от вас, не докурив, убегать.

– Еще как разозлилась! – призналась Цвета.

– Ну вот. А потом еще так отлично ревели. Значит, точно живая. Какой из вас, к черту, мертвец.

– Живая, – растерянно согласилась Цвета.

– Ну видите, – заключил профессор. – Всего неделя прошла после вашего апокалипсиса, а вы уже снова живая. Ничего себе у вас темпы. Говорю же, всему трындец.

Цвета рассмеялась, хотя не собиралась смеяться. После возвращения с Другой Стороны думала, теперь вообще больше никогда в жизни не засмеется, и вдруг! От этого внезапного приступа веселья она чувствовала себя странно – легко, словно выздоровела после тяжелой болезни, и одновременно полной дурой, жертвой мелкого жулика. Как будто этот тип каким-то хитрым, нечестным, наверняка уголовно наказуемым способом добыл из нее смех.

– Предлагаю сделку, – деловито сказал профессор.

– Какую сделку?! – заранее возмутилась Цвета.

– Я не стану позорить вас в общественном месте, падая на колени, по старинному обычаю целуя вам ноги и громко причитая, что вы меня спасли, хотя пару раз было дело, спасали – не от гибели, так от черной тоски. Короче, я не буду вас компрометировать, а вы за это согласитесь со мной дружить. Я имею в виду, если вам вдруг снова понадобится на кого-нибудь разозлиться или просто пореветь в хорошей компании, обращайтесь. Я тут, конечно, набегами, но есть расписание лекций, поэтому меня совсем несложно поймать.

– Вот еще, – фыркнула Цвета. – Больно надо тебя ловить.

– Тебе же хуже, – в тон ей ответил профессор, страшно довольный, что она перешла на «ты». – Вызнаю адрес, стану канючить под окнами: «Тетенька, дай автограф!» И, чего доброго, швырять в окна цветы.

– Шантаж и угрозы, – невольно улыбнулась Цвета.

– Да, дорогая. Они.

Тони Куртейн неохотно покидает любимое кресло, услышав громкий, требовательный стук в дверь. Не в ту, через которую приходят с Другой Стороны, а в обычную, уличную.