Эна вынимает из-за пазухи бутылку водки и отдает ее Тони.

– Прошло уже полчаса. С нее хватит. Следующую давай.

– О! – вспоминает Стефан. – Я же и тебе подарок привез!

– На хрена мне подарок? – искренне изумляется Эна.

– Ну я подумал, раз ты у нас теперь девочка…

– Что?!

– …тебе нужны ювелирные украшения, – невозмутимо продолжает Стефан. И с невинным видом поясняет: – Чтобы выгодно оттенить природную красоту.

– Ах ты засранец! – хохочет Эна.

Стефан достает из кармана простой самодельный браслет, круглые деревянные бусины на резинке, на бусинах нарисованы разноцветные буквы: «S», «U», «N», «N», «Y».

Эна берет браслет, читает:

– «Санни», – и задумчиво умолкает. После долгой паузы говорит: – Вот оно, значит, как.

– Боевой трофей, – ухмыляется Стефан. – Типа засушенной головы врага. Только, конечно, не врага, а друга. И не то чтобы именно голова. Ты бы видела эту кукусиньку! Даже жалко было такую чужому городу отдавать. Я подумал, ребенку пойдет на пользу, если ты согласишься его здешнее имя на запястье чуть-чуть потаскать.

– Ты все-таки иногда жуть какой умный, – одобрительно говорит Эна. – Все понимаешь. Это я вообще молодец, что связалась с тобой.

Гадалка была та самая. Не просто похожая, а точно она – смуглая, сероглазая, с радужными волосами, в джинсовой куртке, заляпанной краской, словно над ней встряхнули мокрую кисть, разноцветные счетные палочки вместо стеблей тысячелистника, быстрые, плавные движения рук. Только в прошлом году в Берлине она говорила по-немецки, без малейшего акцента, как местная, а теперь щебетала по-литовски, по-русски, по-польски, легко переходя с одного языка на другой.

Сидела в «Кофе-ване»[25], в нижнем просторном зале с камином, гадала желающим по Книге Перемен. Денег не требовала, но поставила на стол пиалу для пожертвований и объясняла: «Если вам понравится результат гадания, имеет смысл что-то оставить, чтобы он крепче к судьбе прилип».

Конечно, не смог пройти мимо. А кто бы смог.

Гадалка его не узнала, ну или просто сделала вид; с другой стороны, это она такая одна на свете, а случайных клиентов много, поди уследи. Когда снова выпала шестьдесят четвертая гексаграмма, Вэй-цзи, «еще не конец», Эдо совершенно не удивился, только подумал: похоже, это моя судьба зачем-то ходит по свету, притворяется человеческой женщиной, морочит всем головы – ладно бы только мне одному. И что у судьбы куртка заляпана краской, недвусмысленно намекая: «я на самом деле художница», – это многое объясняет. Для нормального человека я все-таки чересчур с прибабахом, но вполне удался как художественный проект.

На этот раз ему не пришлось цитировать канон в переводе Щуцкого[26], гадалка сама сказала по-русски:

– Еще не конец. Свершение. Молодой лис почти переправился. Если вымочишь хвост…

– …не будет ничего благоприятного, – подхватил Эдо. – Но стойкость к счастью, раскаяние исчезает – нормально, живем.

Достал из кармана пальто пригоршню мелочи, несколько увесистых двухевровых монеток и постепенно выходящих из обращения старых зеленых пиастров Этой Стороны, примерно того же достоинства. Подумал: ну я красавец, совсем расслабился, деньги носить вперемешку это уже чересчур; с другой стороны, гадалка первая начала, сама виновата, сатори в обмен на сатори, все честно. Поэтому не стал поспешно прятать зеленые пиастры в карман, бормоча: «ой, откуда тут игровые фишки», – а высыпал ей в пиалу все, что достал.

Гадалка одобрительно улыбнулась. Сказала громко и внятно: «А эо хасс», – или что-то похожее, и Эдо мгновенно узнал старый жреческий. Эти нарочито долгие гласные и звучащий, как шорох, «х», если однажды слышал, ни с чем не перепутаешь. Но смысла сказанного он, конечно, не понял. Потому что забыл, как почти все остальное; впрочем, скорее всего, никогда и не знал. Когда учился, считал старый жреческий самым бесполезным предметом, на нем сейчас никто не разговаривает, и текстов практически не осталось, а те, что все-таки сохранились, давным-давно переведены. Короче, на старый жреческий он забил, благо строго спрашивали только с филологов, а зачет потом получил автоматом, написав реферат.

Вспомнить все это, включая удачно подобранный вычурный старомодный шрифт реферата, прямо сейчас, на Другой Стороне, в кофейне, а не дома, на берегу Зыбкого моря, даже не на мосту над рекой, было здорово. Как всякое отвоеванное у забвения воспоминание, оно привело его в состояние эйфории; это единственное разумное объяснение, почему Эдо не стал приставать к гадалке с расспросами, а послал ей воздушный поцелуй и выскочил из «Кофе-вана», повторяя про себя, чтобы выучить и спросить при случае Ханну-Лору, что это значит: «А эо хасс, а эо хасс». Не шел, а бежал вприпрыжку, был так счастлив, что совсем не запыхался, хотя улица в этом месте вела круто вверх.

Зачем-то пришел к Бернардинскому кладбищу, где ему ничего не было нужно; впрочем, для уроженцев Этой Стороны Бернардинское кладбище в каком-то смысле мемориальное место. Когда кто-то из наших теряется на Другой Стороне, забывает себя и получает взамен иную судьбу, в этой фальшивой судьбе буквально у всех, кого удалось расспросить, родители и бабки с дедами значатся похороненными именно на Бернардинском кладбище. И многие рассказывают, как, приехав в Вильнюс, навещали якобы родные могилы. Что характерно – нашли! Причем после их возвращения на Эту Сторону, когда ложные воспоминания утратили власть, надгробные камни с именами фальшивых родителей не исчезли, остались, где были, надо думать, навек.

«Это, наверное, одна из самых курьезных загадок Другой Стороны, – думал профессор Эдо Ланг, атакуя грушевое дерево, росшее буквально в десятке метров от центрального входа на Бернардинское кладбище. Груши на нем были мелкие, твердые, но при этом такие вкусные, хоть селись под этим деревом до зимы.

Получается, – думал он, вламываясь в соседний малинник, где росли крупные спелые ягоды, на рынке таких сейчас уже не найдешь, – что вымышленные могилы фальшивой родни на Другой Стороне, появившись однажды, остаются с нами по обе стороны жизни и парадоксальным образом уравновешивают невозможность традиционных кладбищ у нас, где мертвецы исчезают бесследно… Ох, ничего себе тема наметилась. Без поллитры не разберешься, – смеялся Эдо, набивая рот спелой малиной. – Да и с ней – совершенно не факт».

Объевшись малиной, набив карманы сладкими грушами, зачем-то долго бродил по Бернардинскому кладбищу – просто так, не с какой-то конкретной целью, у него-то здесь не было даже вымышленных могил. Согласно легенде, вернее, ложной памяти, появившейся на Другой Стороне и до сих пор, невзирая на понимание настоящего положения дел, ощущавшейся подлинной биографией, он приехал в Берлин еще подростком, с родителями, по программе возвращения этнических немцев и уже там, годы спустя, осиротел. Никогда не ходил на кладбище, не видел в этом никакого смысла – что там делать, кому от этого станет легче, зачем? А теперь думал, что при случае надо будет обязательно смотаться в Берлин и сходить проверить, что в Берлине творится с могилами вымышленных предков. Существуют они в реальности или нет?