— Я вижу, как движется Вихрь — Мог-Фарау! Цурумах! Я вижу Не-Бога…

Слова звучат как стон, как вздох, исторгнутый из мертвых легких.

— Узрите! — пророкотал аспект-император, и этот голос рвал жилы из тела, до самых дальних трепещущих уголков. — Смотрите и видьте!

Нечто — лишенное лица существо — висело освежеванное в таинственном свете. Один оборот перед глазами затаивших дыхание зрителей. Еще один. Затем, как будто кто-то вдохнул в себя дым, сверкающая решетка линий вокруг него сжалась, охватила чудовище, проникла внутрь его. В воздухе пронесся звук чего-то многократно и резко лопающегося. Колдовской свет померк. То, что осталось, пало на землю дождем жидкой грязи.

Стояло неподвижное молчание. Возвращался блаженный полумрак. Все произошло, и как будто ничего не происходило.

— Ришра мей, — произнес непостижимый человек, обводя взглядом окаменевшие галереи. Вокруг него царило звенящее молчание. Сорвил был в состоянии лишь неотрывно смотреть на отрубленные головы сифрангов, которые мешками висели у аспект-императора на бедре. Их белые рты то ли смеялись, то ли вопили.

Широко разведя в стороны обведенные сиянием руки, аспект-император парил вдоль той же невидимой кривой. Он был так близко, что Сорвил видел витиеватую вышивку в виде Бивней, белым по белой кайме его ризы, видел три розовые морщинки, идущие от внешних углов глаз, пятнышко земли на носке его белой войлочной туфли. Он был так близко, что его образ выжигал окружающие пространства до черноты, и изогнутый амфитеатр со всеми очертаниями и лицами уходил в пустоту.

Анасуримбор.

Аромат летел впереди него, легкий ветерок, словно сдувавший приторные ароматы духов, которыми пользовались изнеженные приближенные. Запах влажной земли и прохладного дождя. Усталой истины.

Ему показалось, что запавшие глазницы демонов смотрят на него — и узнают.

«Только не это! — лихорадочно умолял про себя Сорвил. — Пусть идет к Цоронге, ну пожалуйста!»

Но излучающая свет фигура остановилась прямо перед ним, слишком яркая, чтобы казаться объемной, чтобы ее можно было заключить в какие-то рамки — чтобы разглядеть ее как следует. Сердце колотилось у Сорвила в груди. Как будто внутри его раздирали дикие звери, как будто все его испуги превратились в бормочущие страхи, в живых тварей, с хвостами и лапами и наделенных собственной волей. Что он разглядит?

Как он станет наказывать?

— Сорвил. Грустный ребенок. Гордый король, — заговорил на языке его предков голос мелодичнее музыки. — Ничто не заслуживает сострадания больше, чем полная раскаяния душа.

— Да.

Этот звук он не произнес, а выбил из своих легких.

«Никогда!»

Хотя аспект-император не пошевелился, хотя сидел в спокойной и медитативной позе, он каким-то образом господствовал над всеми образами и звуками. Глаза цвета летней сини не смотрели, а утягивали в себя душу. Золотая борода заплетена в косицы. Губы смыкаются над пропастью, лишенной дна. Энергия его присутствия выплескивалось за доступные чувствам пределы, втекала в разломы, как пар заполняла невидимые поры…

— Ты сожалеешь о безрассудстве своего отца?

— Да! — солгал Сорвил срывающимся от гнева голосом.

«Демон! Сифранг! Тебя назвала Богиня! Она назвала тебя!»

Это была улыбка старого друга, простая и бесхитростная, как шутка девушки, внезапная, как материнский шлепок.

— Добро пожаловать, юный Сорвил. Добро пожаловать во блаженство божественного спасения. Добро пожаловать в круг Королей-Верующих.

Богоподобная фигура удалилась, уплыв влево в поисках очередного кающегося, очередной заблудшей души. Хлопая глазами, Сорвил увидел, что военачальники смотрят на него и улыбаются. Казалось, что вышитые интерьеры шатра стали широкими, как небо, и наполнились свежим пьянящим воздухом.

— Простачки, значит, — с добродушной саркастической усмешкой вполголоса проговорил рядом Эскелес. — Глупцы…

День был наполнен речами, молитвами и спорами. Когда все закончилось, толстяк, сдерживая слезы, обнял его, как обнимают сына отец и мать.

Сзади на фоне опустевших рядов сидел Цоронга и наблюдал за ним, не произнося ни слова.

Сорвил настоял на том, чтобы идти в свой шатер в одиночку.

Некоторое время он шел в блаженном оцепенении и просто наслаждался чувством покоя и свободы, которое часто приходит после бурных событий. Иногда само течение времени отгораживает нас от болезненных воспоминаний. Избавившись от тревоги, согретый багровым солнцем и ветром, который навел такой испуг в Совете старейшин, Сорвил разглядывал бесконечные ряды шатров походного лагеря с неподдельным любопытством. Забытая кружка чая, дымящаяся на примятой траве. Одинокий тидоннец переплетает косицу. Брошенная партия в бенджуку. Составленные парами и тройками щиты. Два нансурца, чистя кирасы, о чем-то негромко переговариваются и улыбаются.

Восторг и удивление не заставили себя ждать. Здесь присутствовало так много воинов из стольких краев, что трудно было не поразиться. И необъятно поле с полощущимися на ветру флагами. Некоторые айнрити встречали его взгляд враждебно, некоторые — с безразличием, кто-то — открыто приветствуя, и Сорвилу вдруг пришло в голову, что они — обычные люди. Ворчат про своих жен, волнуются за детей, молятся, чтобы слухи о голодном годе не подтвердились. Только то, что их объединяло, делало их особенными и даже придавало им нечто потустороннее: вездесущее изображение Кругораспятия, в золоте, черное или алое. Их единое предназначение.

Аспект-император.

В этом были и величие и мерзость. Стольких людей хладнокровно используют для исполнения замысла одного-единственного человека.

Спокойствие покинуло душу и тело, и внутри завертелась лихорадочная круговерть вопросов. Что произошло на совете? Видел ли он? Или не видел? Или видел, но притворился, что не видит?

Как могло так получиться, что он, Сорвил, несчастный сын несчастного народа, источал ненависть перед всевидящими глазами аспект-императора, и его… его не…

Не вразумили.

Он ускорил шаги. Окружающий мир отступил, утратил частности, превратившись в смутно воспринимаемые обобщения. Левая рука машинально поднялась к щеке, к еще не забытому теплому ощущению грязи, которую размазывал на ней Порспариан. К земляному плевку богини…

Ятвер.

Порспариан хлопотал над вечерней трапезой. Все их небольшое жилище являло свидетельство трудного дня. Невеликий гардероб Сорвила был развешан на веревках шатра. Содержимое седельных мешков было разложено на циновке слева от входа. Шатер, из которого вытащили все вещи, был вымыт, и яркие от солнца стены высыхали в догорающем свете. Даже свой маленький складной стульчик старый шайгекец вынес наружу и поставил рядом с трепещущими язычками скромного костерка.

Сорвил невольно остановился у невидимой границы.