— А ты куда?

— Куда я! Не с тобой же! У меня восемь душ! Хлеба просят, а мать с городским таскается. Ломов места себе не находит. Он и мужик-то настоящий, не то что ты…

— И тебе совершенно не жалко расставаться?

— А тебе будто жалко? Какая жалость! Сам же учил, семья не нужна, жить всем свободно, отцов свергнуть, жен ревнивых тоже! Открыли философию, а это уж давно известно. Разврат называется.

— Я, знаешь, Ксеня…

— Ты хоть дверь-то прикрой, а то люди слышат… А монахи допрежь тебя…

Через некоторое время вошел расстроенный Студент. Он посидел рядом с Алешкой, глядя, как он пишет. Спросил у Кати:

— А где Васька?

— Василь Егорыч? — переспросила Катя, — Они вон в той комнате. В зальце. Собираются.

— Я замечаю, — заговорил Студент, заходя в зальце, — что крестьяне знают все философские и нравственные теории, которые проповедуют образованные люди, но по-своему. Я убеждаюсь, что не существует монополии образованности. Не только через книги.

Быстро вошла Ксения.

— Коряга, иди-ка живо! — крикнула она. — Вон пароход вышел из-за мыса. К обеду тут будет. Собирай всех, мотайте, заразы, на заимку…

В легком утреннем тумане проступили три голые мачты. За длинным лесистым островком открывался город.

В цвет воде и туману на дальнем рейде слабо дымил большой океанский пароход.

На высоком берегу маячили квадраты каких-то строений. Под берегом старый знакомец казенный пароход «Лиман», с набухшими боками, сегодня не дымил. Посередине реки виднелся трехмачтовый военный корабль с трубой под всеми парусами.

Судно уже тронулось и тихо скользило по гладкой реке.

«В далекое плавание!» — подумал Василий.

Утро было исполнено свежести, спокойствия и тишины, вид реки и гор, украшенный тонкими видениями мачтовых судов, как бы замер.

«Море близко!» — подумал Вася. Он смотрел туда, где река расступалась все шире, ниже города мыс от мыса отходили все дальше. А между ними лишь небо и вода.

Когда Василий вернулся с прииска в Уральское после полутора недель подъема против воды в ветер и непогоду, он так измок, измерзся и устал, что ему казалось, он никогда в жизни не захочет больше подходить к воде и станет приучаться к берегу.

Но сейчас, при виде далекого голубого горизонта, он почувствовал, что где-то тут близко выход в мир. Вид был хорош, сулил надежду, что и жизнь тут может быть хороша.

Он вспомнил, как мальчишкой попал с гольдами на охоте на высокую сопку, с которой видно было море, и точно такое же чувство охватило его тогда.

Пароход дал свисток и пошел прямо на город. Застроенный берег расширялся, тихо подплывал к пароходу, как бы норовя окружить его толпой домов, старых и свежих амбаров и пристаней со множеством лодок, халок и барж.

Где-то раздавались сильные удары по железу, видно клепали паровой котел в затоне. За полуостровом виднелись два небольших парохода у причалов.

Казалось, что город снова оживал с тех пор, как его обескровили, увезя отсюда все… Прииски уже закрыты, народ разогнан, но еще товары везли по старым заказам, золото из мужицких карманов еще не выкачено, надолго его хватит, и люди еще будут делать дорогие покупки. Отец дал новую жизнь этому городу.

Барабанов-отец ждал на мелях берега на тележке, запряженной буланой кобылой. Правя вожжами и понукивая лошадку, он расспросил про Егора и домашние дела.

— А Тимоху, кажется, нам не вызволить. Петр Кузьмич Барсуков сюда приехал. Оломов тут. Вцепились крепко, не оторвешь.

— И Петр Кузьмич? — удивился Василий.

— И он!

— А Санка здесь? — прищурившись от солнца и невольно улыбнувшись, спросил Вася про друга детства.

— Санка, брат ты мой, калинка, уходит в плаванье.

— Куда?

— Ты его сам спроси. Он меня не слушает и хочет жить по-своему… Иван Карпыч как раз тут. Он только что вернулся из лимана. Нынче опять огреб капитал, рыбой торговал. У него в Японию — рыба, в Китай — капуста, в Америку — меха, в цареву казну — золото.

— Так и воротим к нему, дядя Федор.

— Пошто не ко мне?

— Дядя Ваня сам просил. Может обидеться. Он всегда приглашает. Прошлый раз у него же останавливался.

— Конечно, тогда обидишь! — ответил Федор недружелюбно. — И Банзаровну знаешь?

— Как же! А Санка… не в Сан-Франциско ли собрался?

— Санка, брат ты мой…

Дом у Бердышова окнами на реку, со свежепокрашенным тяжелым забором. На стук лязгнула цепью собака. Мягко открылось высокое окно, и выглянула черная голова пожилой бурятки-экономки.

— Здравствуйте, Василиса Банзаровна! — сказал Вася.

Барабанов привязал лошадь к коновязи. Дверь распахнулась, мальчик открыл ее и поклонился. По широкой лестнице сбежал Иван.

— Че такое? Че случилось? Я только что вернулся. Я это время здесь не был. Я шел сверху и заглянул сюда на день. Получил телеграмму. Че такое? Ни че не понял! Егор живой?

Василий спокойно рассказал все.

— Отец хочет, чтобы его судили. Сказал, чтобы я объявил об этом здесь.

— Зря. Из этого ничего не получится, — сказал Иван.

— Что же делать? Я обещал сказать.

— Слово Егора — закон. Исполни и объяви, как он просил.

Барабанов, полагая, что у Василия найдется рассказать еще кое-что, и что Васька — не Егор, сразу всего не выложит, решил ради своей же пользы и дела лучше уматывать.

— У меня еще дела, прости, Иван Карпыч!

— Сиди.

— Ну мы, люди свои, в одном городе торгуем! — с важностью погладив свою темную бороду, ответил Барабанов. — Всегда встретимся! Прощения просим.

Федор опасался, что если начнут все разматывать, то могут добраться и до него. И даже до Телятева. Жаль ему было старого соседа, но, полагал он, все от бога. Не будь он ранен — явился бы сюда, протянул бы сам руки под кандалы и сказал бы: «Я был президентом. Всех освободите! Я один виноват!» Умен он на дело, а честностью не всегда умен, — думал Федор. Он надеялся, что Васька, однако, сладит все лучше его и уж, конечно, не станет зря объявлять, что Егор был президентом.

Иван все выслушал. Глаза его заиграли. Ставка, как он почувствовал, была велика, игра в самом разгаре. Как обухом по голове долбануло его, когда дошла весть о гибели Ильи. Он слыхал об этом еще в лимане. Он по привычке притворялся, уверяя Васю, что ничего не знает.

— Да, меня тут два года не было. Я ждал, что так все случится.

Ивана давно уже поздравляли, что он взял миллион на новом прииске, который разведали для него старатели больше, чем его поисковая партия.