— Госпожа моя, проснитесь!

Лукреция, наклонившись к моему изголовью, немилосердно трясла меня за плечи.

— Dio Mio, никогда еще у меня не было такого ужасного сна! — Я с трудом села, обливаясь потом.

— Вы кричали. — Лукреция вгляделась в меня. — Так громко кричали, что было слышно в соседней комнате, и мы проснулись.

— Который час? — пробормотала я.

— Почти рассвело. — Она поглядела на погасшую свечу у моего изголовья. На боку свечи виднелись насечки, отмечавшие часы. — Поспите еще немного.

— Нет… нет, мне пора вставать. Я должна сегодня быть в Венсенне, повидаться с Генрихом.

В памяти еще мелькали обрывки сна. Я торопливо поднялась с постели, и Лукреция помогла мне облачиться в домашнее платье. Затем она подбросила дров в камин и поставила рядом с ним графин, чтобы подогреть утреннее вино.

— Принести вам что-нибудь поесть? — спросила она и вдруг запнулась.

— Лукреция, — окликнула я, — в чем дело?

Она молчала. Я обернулась и увидела, что на пороге стоит Генрих. Худой, бледный, он был одет в неброский черный камзол, волосы в беспорядке рассыпались по плечам.

— Эркюль, — очень тихо произнес он.

У меня перехватило горло.

— Но ведь Эркюль в Англии, ухаживает за королевой Елизаветой…

— Нет. Елизавета дала ему отставку, а потому он отправился в Нидерланды и там ввязался в лютеранский мятеж. Его захватили в плен. Бираго уплатил выкуп. Пару дней назад он вернулся, но… — Голос Генриха задрожал. — Матушка, ты должна ему помочь. Доктор Паре говорит, что Эркюль умирает.

— Умирает? — Я оцепенела, подумав, что, верно, ослышалась.

— Да. Его ранили в ногу, началось заражение. Я заставил всех поклясться, что не скажут тебе ни слова. Хотел, чтобы ты услышала это от меня. Но ты приехала такая уставшая. Тебе требовалось отдохнуть.

— Отведи меня к нему. — Я протянула руку к платью.

У ложа Эркюля я увидела Бираго и старого доктора Паре. Они встретили меня горестными взглядами, лица их осунулись от усталости. Должно быть, они бодрствовали всю ночь, заботясь о моем сыне, чтобы я могла поспать.

Я шагнула к кровати. Кожа Эркюля стала совсем прозрачной, под ней отчетливо проступали вены.

— Матушка, ты вернулась… — Хриплый голос его звучал тихо, едва ли громче шепота.

— Мне сказали, что ты ранен. — Я прикоснулась ладонью ко лбу сына. — Можно, я тебя осмотрю?

Я говорила негромко и ласково, чувствуя, как пышет жаром его лицо.

— Не позволяй им отрезать мне ногу… пожалуйста!

— Тебе не отрежут ногу. Обещаю.

Паре откинул край простыни. Мне едва удалось сдержаться и не вскрикнуть при виде гниющей раны на правом бедре Эркюля; воспаленная плоть, казалось, вот-вот лопнет. Зловещие красные полосы протянулись, точно щупальца, к распухшим чреслам.

— Я видел такие раны на поле боя, — сказал Паре. — Если не вмешаться, заражение распространится на кровь. Его высочество был слишком плох, когда его привезли сюда, и я не решился на ампутацию. Теперь…

— Я не виню тебя. — Я остановила его. — Ступай. Принеси мне горячей воды, чистого полотна и макового настоя.

Я смахнула груду одежды со стоявшего неподалеку стула и, присев у кровати, взяла Эркюля за руку.

— Я здесь, с тобой. Все будет хорошо, вот увидишь.

И другой рукой погладила Эркюля по щеке. Борода его, спутанная и жесткая, изрядно отросла, однако не могла скрыть того, как пугающе исхудало его лицо.

— Матушка, — прошептал Эркюль, — мне страшно.

На глаза мои навернулись слезы. Он был плоть от плоти моей, последний плод моей любви к мужу. С самого начала он был обречен; изуродованный болезнью, он оказался беспомощен в мире, которому ведома одна только жестокость. И я тоже не сумела помочь ему. Я должна была его защитить. Уберечь.

— Не бойся, — сказала я. — Тебе ничего не грозит. Я люблю тебя. Твой брат Генрих и Марго, твоя сестра, любят тебя.

Шесть дней я неотлучно была при Эркюле, промывала рану и не скупясь поила его настоем мака и ревеня. Он так исхудал, что под кожей проступали кости. Я знала, что его уже ничто не спасет, а потому старалась, насколько возможно, избавить от боли. Когда дыхание сына стало совсем слабым, а нога почернела, я легла в постель рядом с ним и положила его голову себе на грудь. Я напевала ему песенки, которые матери обыкновенно поют своим маленьким детям; и он прижимался ко мне, успокоенный звуком моего голоса, неустанным движением моей ладони, гладившей его волосы.

И когда Эркюль наконец обмяк и затих, сердце мое разбилось на тысячу осколков. Я обхватила руками безжизненное тело и зарыдала над ним так, как никогда не рыдала при жизни. Я оплакивала сына и злосчастную судьбу, которая с первых шагов в жизни отняла у него будущее.

Я потеряла сына. Генрих потерял наследника.

И если Гиз добьется своего, то Франция потеряет все.

Передав тело Эркюля бальзамировщикам, я отправилась в покои Генриха. Когда я вошла, сын поднялся с кресла, испытующе вглядываясь в мое лицо.

— Эркюль… — только и проговорил он и, когда я кивнула, застонал и отвернулся.

— Нам нужно обдумать свои дальнейшие действия, — сказала я.

Голос мой звучал отрешенно, скрывая нестерпимую боль, которая грозила вот-вот выплеснуться наружу. Сейчас, как никогда, я должна оставаться сильной. Сейчас главная опасность — то, что у Генриха нет наследника-католика.

— Действия? — Сын взглянул на меня с нескрываемым страхом. — Какие еще действия? Что, по-твоему, я должен предпринять?

— Мы пригласим наваррца ко двору. — Я твердо встретила его взгляд. — Он теперь стал твоим вероятным наследником. Правда, в разговоре со мной он наотрез отказался перейти в католичество, но, быть может, нам удастся его переубедить.

— Пригласить наваррца ко двору? — Генрих провел дрожащей рукой по волосам. — Да он же еретик! Гиз нипочем не согласится с тем, чтобы наваррец был объявлен наследником. Он его попросту убьет.

— Возможно. — Я помолчала. — Но ты еще молод, и Луиза тоже молода. Если она забеременеет…

Я осеклась, потому что Генрих разразился безумным хохотом. И тут же стих.

— Ты не понимаешь, — прошептал он. — Я пытался… Господь свидетель, я старался, как мог! Я касаюсь ее, касаюсь и… ничего не чувствую. У меня не выходит… — Генрих сглотнул, затравленно глянул на меня. — Луиза не виновата. Дело во мне. Я… неспособен быть с женщиной.

Эти слова окончательно разрушили жалкие остатки иллюзии, которую Генрих когда-то сотворил в утешение мне и себе. Я не стала увещевать его, не стала ни укорять, ни подбадривать. Как и я, он не мог изображать желание, которого не испытывал. Мне придется смириться с тем, что он не оставит потомства.