Улыбнувшись, Моливда продолжает:

– Будто в Польше родится некто из еврейского стана, кто откажется от своей религии и примет христианскую и увлечет за собой множество других евреев. Это якобы будет знаком приближающегося Судного дня в Польше.

Лицо у Коссаковской становится серьезным:

– И ты в это веришь, любезный мой Антоний? Судный день? Судный день у нас уже настал, никто никому не уступает, все друг с другом воюют, король в Дрездене, делами страны интересуется мало…

– Если бы вы, милостивая моя благодетельница, написали одному, другому… – Моливда указывает на письма, которые длинные Агнешкины пальцы укладывают в аккуратную стопку, а потом запечатывают, – и поддержали этих несчастных, которые так к нам тянутся, мы стали бы первыми в Европе. Нигде еще не случалось столь масштабных обращений в христианство. О нас станут рассказывать при королевских дворах.

– Влияния на короля у меня нет, таких связей я не имею. Вот еще! – возмущенно восклицает Коссаковская. И, помолчав, спокойно спрашивает: – Говорят, они так льнут к Католической церкви, потому что ищут для себя выгоды, хотят войти в нашу среду неофитами и таким образом устроить свою жизнь. Будучи неофитами, они смогут сразу претендовать на нобилитацию, достаточно хорошо заплатить.

– Вас это удивляет, милостивая моя благодетельница? Что плохого в том, что человек стремится к лучшей жизни? Если бы вы видели, какая там нищета… эти их местечки – грязные, бедные, отсталые…

– Интересно, я таких не видела. Я видела ловкачей, которые потирают руки и только и смотрят, как бы тебя на пару грошей облапошить, водку разбавить, испорченное зерно продать…

– Где ты могла их видеть, если проводишь время в имениях да усадьбах, письма пишешь, а вечерами развлекаешься в обществе… – говорит муж.

Он хотел сказать «бездельников», но умолк.

– …бездельников, – заканчивает за него супруга.

– У вас, милостивая моя благодетельница, обширные связи, Браницких вы хорошо знаете и при дворе много доверенных лиц. Никакой нации не к лицу допускать такое беззаконие, чтобы одни евреи других били и король, ничего не предпринимая, с этим мирился. А они тянутся к нам, как дети. Сотни, а может, и тысячи их сидят у Днестра и с тоской взирают на польский берег, потому что в результате беспорядков и беззаконий оказались лишены крова, были ограблены и избиты. И теперь сидят там, изгнанные своим народом из своей страны – ведь они часть этой страны, – живут в землянках на берегу реки и с тоской устремляют взгляд к северу, мечтая вернуться в дома, уже занятые теми, другими. Землю, что они должны получить от нас, у которых ее в избытке…

Моливда понимает, что, похоже, переборщил, и останавливается, не закончив свою тираду.

– Так вот ты к чему клонишь… – медленно и несколько подозрительно замечает Коссаковская.

Моливда старается выйти из неловкого положения:

– Церковь должна о них позаботиться. Вы в хороших отношениях с епископом Солтыком, говорят, вы с ним сердечные друзья…

– Уж сразу и друзья! С деньгами мил, без денег постыл, – саркастически замечает Коссаковская.

Каштелян скучающе отставляет пустой стакан и, чтобы взбодриться, потирает руки:

– Прошу прощения, мне пора на псарню. Фемка должна ощениться. Связалась с этим лохмачом, что от ксендза, теперь придется щенков топить…

– Я тебе утоплю. Даже думать не смей, голубчик. От Акана они унаследуют красоту, а от гончей – стремительность.

– Тогда сама и занимайся этими ублюдками. Я о них заботиться не стану, – говорит Коссаковский, немного обиженный тем, что жена так бесцеремонно разговаривает с ним в присутствии постороннего человека.

– Я займусь, – вдруг говорит Агнешка и краснеет. – Пожалуйста, пан-благодетель, воздержитесь от такого решения.

– Ну, раз панна Агнешка просит… – галантно начинает Коссаковский.

– Да иди уже, наконец… – ворчит Коссаковская, и муж, не докончив фразы, исчезает за дверью.

– Я обращался к новому епископу Лубенскому, – продолжает Моливда. – Их больше, чем всем вам кажется. В Копычинцах, Надворной. В Рогатине, Буске или Глинно – большинство. Если нам достанет мудрости, мы их примем.

– Нужно через Солтыка. Он умеет действовать, хоть и корыстный. Евреев не любит, постоянно с ними сварится. Сколько они готовы дать?

Моливда молчит, размышляет.

– Много.

– Этого «много» хватит, чтобы выкупить епископский перстень?

– Как это? – пугается Моливда.

– Он его снова заложил. У епископа вечно карточные долги.

– Может, и хватит, не знаю. Надо спросить. Может, мы бы собрались все вместе, они, епископ, вы, милостивая моя благодетельница, и я.

– Солтык сейчас метит на место епископа Краковского, потому что тамошний при смерти.

Катажина встает и простирает вперед руки, словно потягиваясь. Слышно, как хрустят суставы ладоней. Агнешка с тревогой смотрит на нее поверх пялец.

– Прости, дорогой, это мои кости барабанной дробью приветствуют старость, – широко улыбается она. – Скажи мне, а во что они веруют? Правда ли, что к католицизму склоняются только для виду, а в душе остаются иудеями? Так утверждает Пикульский…

Моливда ерзает на своем стуле:

– Религия традиционных евреев – подчинение заповедям Торы, жизнь согласно древним обрядам. Они чужды всяким экстазам: пророки являлись в древности, а сейчас пора уже ждать Мессию. Их Бог больше не нисходит, он умолк. А эти другие, шабтайвинники, наоборот, говорят, что мы живем в мессианские времена и повсюду вокруг видны знаки, предвещающие пришествие Мессии. Первый Мессия уже пришел, этот Шабтай. После него был второй, Барухия, а теперь придет третий…

– А Пикульский сказал, что некоторые утверждают, будто это должна быть женщина…

– Я вам скажу, милостивая моя благодетельница, что меня не слишком волнует, во что они веруют. Больше меня тревожит, что с ними зачастую обращаются как с паршивыми овцами. Когда еврей богат, он может рассчитывать на почести, как советник Брюля, но эти, бедняки, живут в нищете и всеми унижаемы. Казаки считают их хуже собак. Такого нигде в мире нет. Я был в Турции, там у них прав больше, чем у нас.

– Ну, вот они и приняли ислам… – саркастически добавляет Коссаковская.

– В Польше все иначе. Сами посудите, милостивая моя благодетельница: Польша – страна, где религиозная свобода сочетается с такой же религиозной ненавистью. С одной стороны, евреи могут здесь исповедовать свою веру, как хотят, имеют свободы и собственную судебную власть. С другой – ненависть к ним настолько велика, что само слово «жид» оскорбительно и добрые христиане используют его как проклятие.

– Это правда – то, что ты говоришь. И то и другое – следствие господствующих здесь лени, недомыслия, а не какой-то врожденной злобы.

– Всем на руку такое объяснение. Проще быть тупым и ленивым, чем злым. Тот, кто сидит в своем углу и носа не кажет, кто свято