Ночь. Сколько людей осталось в лагере? Гот… Где-то еще Пижон. Это двое Башка… Синий… И Петля с Гадом. Шестеро. Они, похоже, собираются ночевать. Восемь ночных часов — уйма времени. Надо полагать, периметр пока не разобран. Им займутся завтра. Это еще минимум на час работы. Да два часа, чтобы Готу добраться до болида. И часа три на то, чтобы тот, кто полетит с ним, перегнал вертолет в новый лагерь.

Сдуть пыль. Найти точки напряжения…

Есть.

Две пластины. Теперь помолиться, чтобы их хватило. Потому что сделать третью уже не успеть.

Кому будешь молиться, Зверь? Ему? Ну, вперед! Только непонятно, зачем в таком случае нужна была вся эта маета с пластикатом.

А вообще, жизнь страшно веселая штука!

Зверь повертел в руках первую отпиленную полосу, перехватил ее поудобнее и подошел к дверям.

Периметр демонтировали уже совсем вяло. Устали люди. Даже утренняя разминка не помогала, голова оставалась тяжелой, и двигаться было лень. Гот умаялся не меньше других, но кто-то должен был подавать пример, так что ему приходилось работать за двоих. Спешить, конечно, особо некуда, но каждый час промедления — это лишний час жизни для Зверя. Если тот делает что-то для своего спасения, лучше не оставить ему времени. Если он ждет смерти… незачем затягивать ожидание. Капельку милосердия убийца заслужил.

Жилой корпус, в котором был заперт сержант, оставили нетронутым. В новом лагере уже собрали другой такой же, так что места хватит. А этот разбирать себе дороже. Бойцы, кажется, понимали, что происходит. Но вопросов не было. Опять же спасибо Зверю — он с первых минут пребывания на Цирцее наглядно продемонстрировал, что бывает с людьми, которые излишне любопытствуют.

С периметром провозились до обеда.

Потом прилетел Ми-40, началась маета с погрузкой, неизбежные мелкие проблемы, пробуксовки, почти незаметные, но раздражающие до зубовного скрежета. Время. Время. Чем ближе был момент старта, тем сильнее становилось нетерпение. Скорее бы! Готу казалось иногда, что он слышит сигнал «к бою», тот, что звучал на войне. Пронзительная, тревожная до звездной звонкости мелодия. Всего несколько тактов.

Если бы небо могло петь, оно пело бы именно так.

«По машинам!». Летное поле пружинит под ногами. Воздух дрожит от жара. Или это струны вибрируют? Серебряные струны. Взлетающие болиды, как пальцы музыканта, рвут серебро, и отзывается чуткое небо.

Бой впереди. Бой и победа.

Ритуал — действо грязное, хоть и не лишенное своеобразной красоты. Бывали моменты, когда окровавленный скальпель, скользнув в жировой прослойке, вдруг отблескивал сияюше-чистой плоскостью лезвия. Всего мгновение, но такое неожиданное.

Красиво.

Гот сейчас напоминал сверкающую сталь в груде вздрагивающего мяса. Напряженный, звонкий, колющий взгляд, бликами пляшущий у острия. Он знал, что делал. Остальные — умирающая плоть — делали то, что приказывал Гот.

Зверь улыбнулся. Прикрыл глаза. Майор фон Нарбэ научился относиться к людям как к инструментам?

Нет, конечно. Это у него временное помрачение. Перед боем.

Дверь поддавалась. Медленно. По миллиметру. Поворачивалась со страшным скрипом, пластиковая крошка сыпалась на руки, припорашивала волосы.

Медленно.

Силы уже не те. Поесть бы. А в идеале — убить кого-нибудь. Тогда… нет уж. Тогда дверной щит можно было бы вынести одним ударом и благополучно взорваться. Это не лучшая идея. Хотя, конечно, неделю назад даже сдвинуть дверь было намного проще. Уж, во всяком случае, не ныли бы так усталые мускулы. Прервешься на секунду, чтобы чуть передохнуть, а руки дрожат и колени подламываются. Даже стыдно становится! Кто бы мог подумать, что доведется дожить до такого?

Открывание двери до смешного напоминало процесс дефлорации. Ненасильственной. В смысле, по обоюдному согласию. Действовать нужно осторожно, но настойчиво, нежно, прилагая усилия. Дверь-то, она ведь совсем не против открывания. Однако попробуй только повести себя грубо — тут же либо взрывчатка детонирует, либо рычаг сломается. И у девочки на всю жизнь психологическая травма, и тебе… хм…

Зверь осознал всю красоту метафоры и, хрюкнув от смеха, сполз по косяку. Заниматься любовью с дверями раньше не приходилось.

— Ты вторая девственница в моей жизни, — сообщил он дверному щиту.

Смеяться сил не было. Встать, кажется, тоже. Пальцы свело на полосе пластиката — не разжать. Вот сейчас бы взрыв! Славно подохнуть в хорошем настроении!

Зверь заставил себя отцепиться от рычага, кое-как поднялся на ноги, глянул на хронометр и принялся разминать затекшие мускулы. Двадцать два часа назад он начал пилить столешницу. За двенадцать часов удалось сдвинуть дверь на десять сантиметров. Почти сутки непрерывной работы. Всего сутки… Значит, так и живут люди? Каких-то двадцать часов, и сил не остается даже на простенькую разминку. Рехнуться можно! Воды уже не было. А жаль. Горячий душ не помешал бы.

Первый рычаг сломался, когда заканчивалась погрузка. То есть сломался полуметровый остаток полосы. Хрупкий пластикат за ночь раскалывался трижды, пока не остался совсем короткий хвостик.

«Не так уж плохо», — утешил себя Зверь, оценив проделанную работу. Еще чуть-чуть и… Не успеть, конечно, но все-таки приятно.

И снова медленное, скрежещущее, едва заметное шевеление двери. Снова сыплется сверху пластиковая пыль. Жилы натягиваются, едва не рвутся. Это не дыба какая-нибудь, мать ее так! Это человек работает. Волки, попав в капкан, говорят, лапы себе отгрызают, чтобы освободиться. Хорошо волкам. Зверь бы сейчас что угодно себе отгрыз, если бы это хоть как-то помочь могло.

За скрипом и скрежетом он не слышал, что происходило снаружи. Но вертолеты чуял. «Мурену» все эти дни не трогали, но если раньше это грело, то с тех пор, как понял Зверь, что его оставили умирать, начало беспокоить. Одну из легких машин уже давно перевели на новое место. Вторая оставалась, потому что на ней должен был улететь в кратер Гот. А «Мурена»? Не могут же ее оставить на плато. Она нужна. Она… она ведь позволяет летать на себе кому угодно, не только Зверю. В смысле, если кому-то придет в голову… А уж когда Зверь умрет, проблем вообще не возникнет.

Или наоборот?

Да кто ж его знает? Раньше умирать не приходилось Нет, не может быть, чтобы с ней так поступили. Однако вот снялся с места Ми-40. В лагере остались только Гот и Пижон. Два человека. И два вертолета. Значит, все-таки…

— Ее-то за что?! — рявкнул Зверь в полный голос. Пластикат громко треснул, но не сломался. Дверь подалась сразу на полсантиметра. А там, снаружи, Гот уже готовил к старту один из вертолетов.

Уже?

Осталось всего пять часов.

Но если «Мурена»… Значит, умирать нельзя. Никак нельзя. Нужно успеть, обязательно нужно успеть открыть дверь до взрыва, до того, как плато превратится в выжженную пустошь. Это со своей жизнью можно играть, как заблагорассудится, а за чужую надо отвечать. Ведь сам сделал все, чтобы эта жизнь себя осознала.