них никто не требует никаких печатей. В ответ мы услышали: «Может быть это у вас, в ваших демократиях – это слово было произнесено с крайним презрением – так бывает, но у нас – порядок». Стало ясно, что на Халтурина не удастся остановиться даже на одну ночь, мы взяли свой нераспакованный багаж и, к удивлению товарища управляющей, вышли, как Керенский, «в неизвестном направлении» (цитата из Краткого курса ВКП(б)). Возможно, она подумала, что мы, разочаровавшись, вернемся в Москву?

Тем временем мы поймали такси и без предупреждения поехали к Ландам. То есть они оба знали, что мы приезжаем, но мы собирались сначала заселиться (прописка обязывала!) в гостинице, а затем переехать к ним. Тогда квартира была скромной, но хозяева были чудеснейшие. Юна постоянно смеялась, мы были ею очарованы с первого взгляда. У нас были тысячи тем для разговоров, как всегда – на кухне. Основным блюдом была жареная на нерафинированном подсолнечном масле, сырая, нарезанная кружочками картошка с неповторимым вкусом (вкуснотища!), посыпанная зеленым луком и чем-то еще. Но главной была картошка! В те годы ее уже не сушили, как в студенческие годы. Так было во всех домах наших друзей. Кухня, жареный (иногда еще и вареный – к селедке) отличный картофель, обязательно купленный на рынке, и в качестве дополнения различные другие деликатесы в зависимости от возможностей. И бесконечные разговоры…

Не менее забавной была сцена варки бульона Семеном. Юна была на работе в Эрмитаже, а ему было дано задание нас накормить. Мы застали его на кухне в момент борьбы с тощей не до конца ощипанной курицей – он пытался засунуть в кастрюлю с кипятком торчавшие из нее с когтями куриные лапы. Его остановил наш окрик: «А где коренья?!» Такие куры в магазинах назывались «отечественными», в отличие от импортных, тщательно упакованных, круглых, в основном венгерских. И само название, как и отсутствие кулинарного опыта у нашего друга развеселили нас, а хозяина не смутили.

Семен Ланда был известным полонистом, сотрудничал с Институтом литературных исследований ПАН, в первую очередь с теми, кто занимался творчеством Мицкевича – многие годы он готовил один из томов летописи жизни и творчества поэта, касавшегося его пребыванию в России. Остается сожалеть, что из-за упорства Юны его летопись не была сокращена (следовало убрать включенные в нее почти все публикации Семена о Мицкевиче) и не опубликована, хотя подготовленный том был больше по объему, чем остальные тома серии. Сегодня же эта работа заброшена, поскольку пришли к выводу, вероятно, ошибочно, что ранее, в ПНР, слишком большое значение приписывалось пребыванию Мицкевича в России…

* * *

У Семена были хорошие друзья в Русском музее, и, зная о нашем интересе к живописи, особенно рубежа веков, в то время не выставлявшейся и осужденной за «формализм и трюкачество», он однажды утром спросил нас, не хотелось бы нам посетить закрытые фонды, недоступные простым смертным. Нам казалось, что мы окажемся в каком-то подземелье, пойдем в подвалы, где эти запрещенные работы будут лежать в куче и будем рыться в них, чтобы вытаскивать один шедевр за другим. Тем временем сопровождавшая сотрудница музея провела нас по винтовой лестнице через многочисленные коридоры к двери, которую она открыла сложным ключом. Мы оказались в начале анфилады больших залов с пустыми стенами, без висящих картин.

– С чего начнем?

– Кандинский, – говорит Семен.

– Пожалуйста.

Наша экскурсовод подходит к картинам, уставленным в ряд в специальных отсеках, как это принято в наших польских и, вероятно, многих других музеях, но в основном из-за нехватки места, а не по идеологическим причинам, и вынимает по очереди, во временных рамках холсты. Что за богатство! Сколько шедевров! Нам жаль, что надо спешить. Потом еще много других: Филонов, Сарьян, Малевич, Фальк… Картина Фалька висела в квартире наших друзей Ольги и Бориса Стахеевых, у тети Шуры, которая поддалась уговорам страстного коллекционера Владимира Королюка и из-за нехватки денег продала свое сокровище… В соседнем зале только Малевич, переданный семьей на хранение. Скучающая сотрудница с отвращением, наконец, вытаскивает знаменитую работу «Черный квадрат», затем другие его произведения, созданные после революции, когда он пытался как-то приспособиться, но так и не угодил новой власти, так что его перестали терпеть. Есть также художники, о которых мы вообще ничего не знаем. Семен рассказывает о них, но сотрудница торопит его. Мы еще смотрим на фактурные бюсты из дерева, изображающие, в том числе, корифеев русской литературы и искусства авторства скульптора Эрьзя, также опального.

Впервые часть этих шедевров увидит свет на выставке Москва – Париж в Центре Помпиду, которую мы уже могли посетить без спешки. Но осталась незабываемой презрительная ухмылка экскурсовода Русского музея, явно говорившая: «Неужели вам так хочется смотреть всю эту мерзость!». А на парижской выставке, помимо этих «мерзостей», наше внимание привлекла фаянсовая тарелка с портретом Ленина посередине и надписью на русском языке по кругу: «Кто не работает – тот не ест». «Приятного аппетита!» – сорвалось у нас с языка.

У меня было огромное желание описать эту экскурсию в журнале «Пшеглёнд Культуральны». Однако меня сдержало осознание того, что это могло плохо закончиться как для Семена, так и для человека, позволившего нам осмотр. И действительно, вскоре после нас там побывал какой-то американец, который без колебаний рассказал о своей экскурсии по музею, за которую человек, выдавший разрешение, был уволен.

А через десяток лет наступила перестройка, шкала ценностей стала радикально меняться, и все запрещенные картины и скульптуры были выставлены в качестве постоянной экспозиции в Ленинграде, Москве и других российских музеях.

Вера Лейкина-Свирская

Вторым человеком, с которым я познакомилась в Ленинграде, когда писала диссертацию о петрашевцах, и с которым я долго переписывалась и навещала в каждый свой приезд в этот город, была обладавшая большими знаниями по моей теме пожилая женщина – Вера Лейкина-Свирская. И снова только спустя годы я узнала, что она происходила из известной, богатой семьи издателей (Николай Лейкин, автор сатирических рассказов и романов, переведенных также на польский язык, как, например, «Наши заграницей», о которых в своем дневнике упоминает Зигмунт Мычельский (был родственником Веры)), в связи с чем долгое время была далеко за пределами родного города. Однако никаких выводов из этого принудительного путешествия она не сделала и продолжала оставаться советским ученым и убежденным атеистом. Она прекрасно знала литературу и документы о деятельности петрашевцев, которыми она интересовалась с молодости. Особенно близок ей бы их атеизм, о котором она написала свою диссертацию, а также революционные, как она думала, устремления. Затем она занялась историей русской интеллигенции второй половины XIX