«Ласточка-звездочка», которая отсылает к его детству и юности во время немецкой оккупации. Меня тогда поразило особое отношение молодого главного героя – вероятно, alter ego автора – к ненавистному оккупанту: чувство ненависти спотыкается о впечатления от «другого немца», когда оказывается, что ненавидеть намного легче, фантазируя. Что делать с этим случайным проявлением симпатии? На страницах советской литературы я не встречался до этого ни с описанием подобных дилемм, ни с такой многозначительной пластичностью при воссоздании атмосферы в городе накануне вторжения немцев и в первые дни оккупации. На страницах «Нового мира», в добрые времена редакторства Твардовского, была опубликована третья повесть Семина «Семеро в одном доме» (1965). Только после этого разразилась буря. Никто не ставил под сомнение литературную ценность прозы тридцатитрехлетнего автора, возмущал сам образ жизни на окраине города, показанный с характерной для Семина яркостью и многозначительностью, образ, не внушающий ничего радостного. Даже наиболее гневному критику – Валентину Осоцкому – описание жизни семерых жителей в одном доме показалось талантливо правдивым, однако действующим удручающе. Нас же, польских читателей, именно эта правда жизни на окраине, выраженная с таким мастерством, пленила своей необычайной достоверностью. Мой голос – рецензия и обсуждение трех работ Семина – дошел до него, уж не знаю, какими путями. Друзья перевели для него на русский рецензию на повесть «Ласточка-звездочка» («Новэ Ксёнжки», 1967), статью из журнала «Политика» («Dwa nazwiska: Siomin, Wojnowicz» /Две фамилии: Семин, Войнович/, 1969) и еще что-то. Видно, они тронули его как знак того, что его ценят не только в Советской России. Из нескольких полученных от него писем вырисовывается портрет хорошего, чуткого человека, жаждущего контакта с людьми, которые его понимают и понимают то, чем он делится со своими читателями.

28 декабря 1967 г. он пишет: «Рад был вашему письму, вашим поздравлениям. Право, нам пора уже встретиться и поговорить. Не так давно мне принесли перевод вашей статьи, Ренэ. Я опять перед вами в долгу. Я имею в виду подборку небольших статей о советских писателях в польских газетах, [Викторе – Р. С.] Некрасове, Пановой, Аксенове, Окуджаве и т. д. Целый разворот. Газету выписывает один из преподавателей кафедры иностранных языков Ростовского института, Милясевич, с Милясевичем работает мой приятель, таким образом я получил перевод вашей статьи. Благодарю. Компания, в которой вы поместили меня, весьма приятная, и заметка ваша более чем лестна. Порадовало меня и ваше сообщение об „Асе Андреевне”». Сегодня я не могу вспомнить, о ком идет речь. Что касается статей, то, скорее всего, они были опубликованы на страницах журналов «Пшеглёнд Культурльны» (1962) и «Политика» (1965–1966). «Я и не знал, – продолжал Семин, – что рассказ переведен. Конечно, рад бы получить книжку, но, честное слово, мне просто совестно затруднять вас такой просьбой». И еще он спрашивал в связи с нашими предложениями о приезде в Варшаву: «Каким путем устроить мне вызов в Польшу? Через издательство „Чительник”? У меня нет никакого опыта в таких делах. Был бы рад такой возможности еще раз побывать некоторое время в Польше». Он не уточнил, когда раньше бывал в Польше. Приглашение от издательства «Чительник» получить не удалось, а мы, возможно, сами его не отправили, хотя делали такие приглашения практически массово. Вероятно, помешали мартовские события 1968 года, наступившие меньше чем через два месяца после того, как это письмо пришло в Варшаву.

Переписка продолжалась, но только через два года удалось порадовать Семина. 27 марта 1969 г. он сообщает: «Очень обрадовался вашей посылке. Две повести и рассказы! Я думал, что книжка будет тоньше – вы мне писали о „Ста километрах”. Обрадовало меня, что в книжку вошли рассказы из самого первого моего сборника „Шторм на Цимле”. Надо будет их перечитать, а вдруг они не так уж плохи! […] А как в Варшаве? Оттепель? Очень хорошо представляю себе Краковское предместье и площадь на Старом Мясте и совершенно варшавский табачный, сигаретный запах во всех кафе, гостиницах. В Москве тоже много курят, но Москва мне почему-то помнится кофейным запахом, а Варшава табачным. В Ростове пахнет пылью. Город у нас степной, его продувают ветры, а в этом году целый месяц бушевали пыльные бури. Зимой это редкость и для наших мест».

Похоже, его мучило (как, впрочем, и Чехова), что он не смог создать более масштабное эпическое полотно. «У нас никак не установится весна. Погода киснет, снег уже смыло, но лед еще на Дону стоит. Разумеется, все это действует на настроение, но мы крепимся. Надо просто работать. Я уже год сижу над романом. И то пишу, то впадаю в панику – не хватает уверенности. Один мой приятель – философ – сказал мне, что „от нечего делать”, занимаясь в философской аспирантуре, написал роман в семьсот страниц. Вот думаю, не поступить ли мне в философскую аспирантуру».

В конце 1970-х он опубликовал два романа, не вызвавших резонанса. Он остался для нас автором непревзойденной повести «Семеро в одном доме».

Когда мы оказались в Ростове-на-Дону с Лерой и Николасом Мобек, с которыми познакомились в Казани, Семина уже много лет не было в живых. Мы гуляли по так подробно описанном им пригороде, по улицам с дырами в асфальте, лишь кое-где были видны признаки новой эпохи, до которой он не дожил. Возможно, не все его бы обрадовало…

На рынке было все, что душе угодно, в магазинах тоже полным-полно товаров, но и видна была бедность значительной части жителей. Мы радовались гостеприимству принимавших нас друзей, которые были нас вдвое моложе: уписывали за обе щеки принесенных с рынка раков с вином и пивом, мы вместе поехали в Таганрог, где сохранился дом Чеховых и семейный магазин отца писателя Павла Егоровича. Мы играли с маленькой Сашей и сильно выросшим Мишей, которых наверняка ждет лучшая участь, чем Семинских «семерых» из одного ростовского дома…

Питер – от Ленинграда до Санкт-Петербурга

Знакомые часто спрашивали, какое впечатление произвел на нас этот прекрасный город, когда мы впервые приехали сюда учиться. Что ж, он уж точно не очаровал нас своей красотой, как это случилось спустя годы. Ренэ сравнивал его с оживленными улицами Парижа, я – с бурно развивавшейся жизнью среди развалин Варшавы, дискуссиями о постановке «Кавказского мелового круга» Брехта и т. д., так что в первую очередь нам бросалась в глаза странная угрюмая атмосфера: серая толпа, множество калек на улицах, отсутствие очередей в магазинах и ресторанах, особенно то, что более дорогие товары или блюда не раскупались и не заказывались. Позднее мы обнаружили очереди со дворов, где продавалось все, что было дешево: рыба, мясо… Красивые здания были