Уже через час он на поезде возвращался в Симферополь.

Менжинский принял Кольцова сразу же, едва только секретарь доложил о визитере. Он вышел ему навстречу, провел в кабинет.

— Присаживайтесь. С приказом Троцкого по поводу Махно и махновщины вас, конечно, в штабе Южфронта познакомили.

— Мне даже предъявили вещественные доказательства: расстрелянных командиров Повстанческой армии. Совсем недавно я вместе с ними форсировал Сиваш.

— Да, печальный поворот. Но, поверьте, иного выхода нет.

— В этом меня убеждал также Фрунзе.

— Вы не согласны? — спросил Менжинский.

— Согласен я или нет, разве это имеет теперь какое-нибудь значение! — вспылил Кольцов. — Был другой выход. Я провел с повстанцами не слишком много времени. Но, кажется, немного узнал их. Это — крестьяне, легковерные и искренние. Зачем было прельщать их Крымом?

— Этого не было, — возразил Менжинский.

— Этого не было на бумаге, но было на словах. У них там, в селах, бумаги не в чести. Живут под честное слово. И нам поверили. Не Старобельскому соглашению, а слову. А кончилось чем? Слову изменили, в душу наплевали, вероломно пошли на них войной.

— Но какой выход вы бы предложили? — примирительно спросил Менжинский.

— С ними надо было разговаривать. Я знаком с Махно. Он не твердокаменный. Его тоже можно было вывести на нашу дорогу. Может, не сразу, не в одну неделю. Надо было уговаривать. Убеждать…

— Видимо, посчитали, что на уговоры, увещевания у нас уже исчерпано время, — сказал Менжинский. — Страна в разрухе.

— А вы не подумали, что это наше вероломство ещё нам отзовется.

— Каким образом? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду память. Не обычную, человеческую, а народную. Пройдет время, вырастут дети и внуки тех, кто сегодня и завтра будет убит. Они не забудут.

— Ах, Павел Андреевич, как я завидую вашей наивной молодости, — вдруг ласково сказал Менжинский. — Если в результате мы построим справедливое и богатое государство, они нам все простят. А если провалимся, мы сами себе ничего не простим. Разве не так?

Кольцов промолчал.

— Сожалею, что на какое-то время я буду лишен удовольствия беседовать и спорить с вами. Особый отдел Южного фронта ликвидируется. Нам возвращен статус Особого отдела ВЧКа. Несколько меняются и наши задачи. Совет труда и обороны принял постановление: на нас возлагается охрана всех советских границ. Главным образом в наши обязанности будет входить борьба со шпионажем. Контрабандой займется Наркомвнешторг.

— Ну что ж: поборемся со шпионами. Дело знакомое, — согласился Кольцов.

— Но, к сожалению, Феликс Эдмундович отзывает вас. Я просил его оставить вас здесь, ссылался на ваш опыт. Но мне было категорически отказано.

— Не говорил, зачем я ему?

— Вы же знаете Феликса Эдмундовича? А из других источников я узнал, что вокруг вас затевается какая-то нешуточная возня. В ее центре — Землячка. В ней задействован даже Лев Давыдович Троцкий.

— Ничего себе! Она уже выдвигает на поле боя тяжелую артиллерию, — улыбнулся Кольцов.

— Веселиться-то особенно не от чего, — мрачно сказал Менжинский. — Вам пока еще не страшно, а Дзержинский за вас побаивается. Он просил отправить вас в Харьков, в распоряжение Манцева. Вы ведь, кажется, с ним знакомы?

— Да.

— Ну, вот… Побудете там, пока улягутся страсти. Надеюсь, долго вам отдыхать не придется.

— Но почему не в Москву?

— Разве не понятно: там Троцкий… Кстати, сегодня уже звонила Землячка. Интересовалась, когда вы вернетесь из Евпатории.

— Ну что ж! — решительно сказал Кольцов. — Что б не оставлять здесь незаконченных дел, сегодня же с нею встречусь.

— Вот этого не нужно. Я думаю, что лучше всего вам сегодня же выехать в Харьков. Забирайте своих товарищей, я имею в виду Гольдмана и Красильникова… Лагоду оставьте здесь. У меня на него есть кое-какие виды. У Землячки на него увесистое досье. Она пыталась мне что-то излагать, но главная обида у нее на вас. А Лагоду я в обиду не дам

— Как-то не по-мужски получается: спасаюсь бегством, — грустно сказал Кольцов.

— Плюньте! — махнул рукой Менжинский. — Вам нужны эти пустые хлопоты? Она ничего не добьется, но уж нервов вам помотает!

— Я знаю её: дама склочная и злопамятная.

— Это бы ещё ничего. Но, к сожалению, она — дама влиятельная.

…В тот же день Кольцов и Гольдман сели в Харьковский поезд. И когда поезд тронулся, Кольцов впервые за много дней подумал, что для него война теперь-то уже наверняка кончилась. Под убаюкивающий стук вагонных колес он крепко уснул.

Не предполагал он, что спустя всего несколько месяцев прошедшая война покажет ему свой новый, трагический лик.

12—14 ноября 1920 года белая армия навсегда покинула Крым, Россию. Врангелевцы увезли с собой остатки Черноморского флота. На 126 судах и боевых кораблях было вывезено 145 тысяч человек, не считая судовых команд.

За годы Гражданской войны — годы лишений, голода, холода, смертей — вместе с усталостью в её участниках накопилась тяжелая, угрюмая ненависть, которая привела в двадцатом году в Крыму к невиданному но жестокости красному террору. С трудом можно найти ему объяснение.

Во многом все годы войны ненависть подогревалась недальновидной политикой партии большевиков.

Ещё в декабре 1918 года член ВЧК, а затем Председатель ВУЧК Мартын Лацис, повторяя идеи Робеспьера, писал: «Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить: какого он происхождения, воспитания, образования или профессии? Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».

В конце войны, во время завершающих боев за Крым (11 ноября 1920 года), командарм Южного фронта Фрунзе обратился по радио к Врангелю с предложением прекратить сопротивление. «Революционный военный совет армий Южного фронта на основании полномочий, предоставленных ему центральной Советской властью, гарантирует сдающимся в плен, включительно до лиц высшего комсостава, полное прощение в отношении всех проступков, связанных с гражданской борьбой. Всем нежелающим остаться и работать в социалистической России будет дана возможность беспрепятственного выезда за границу, при условии отказа на честном слове от дальнейшей борьбы против рабоче-крестьянской России и Советской власти».

Ответ Врангеля не последовал.

Узнав о столь либеральном предложении, Ленин потребовал, чтобы все враги советской власти понесли суровое наказание. В телеграмме, посланной Лениным Фрунзе, говорилось: «Крайне удивлен непомерной уступчивостью условий… Если противник не примет этих условий, то, по-моему, нельзя больше повторять их и нужно расправиться беспощадно».