Его хватило до подъемника, там, в тесноте — четыре человека в серых плащах ни на шаг не отходили от Тиссы, не то стерегли, не то охраняли, — Урфин подхватил ее на руки.

— Храбрая моя девочка… и не плачешь.

— Наверное, слезы закончились.

— Такого не бывает, чтобы у женщины слезы закончились. Ты просто устала. Сейчас отдохнешь…

…и наплачешься вволю.

В башню их впустили, хотя людей в красных плащах стало еще больше. И заняли они уже четыре пролета. А если поднимутся еще выше?

Их много. Они сильны. И подчиняются Кормаку, который за что-то Тиссу возненавидел. Знать бы за что, она же почти с ним незнакома…

— Не обращай на них внимания, ребенок. Они того не стоят.

У Урфина получалось легко, он просто шел, и люди сами убирались с пути. Но все равно, когда закрылась дверь — дубовая, перетянутая металлическими полосами, — Тисса выдохнула с облегчением.

— Кормак пугает тебя. И пытается вывести из равновесия меня, — Урфин посадил Тиссу на кровать, а сам опустился на пол. И получилось, что она смотрит сверху вниз. — Ему нужен повод, чтобы меня запереть. И сегодня я дам ему этот повод.

Наверняка, это связано с тем, что он задумал.

— Нельзя обманывать чужие ожидания.

Он поцеловал Тиссину руку, покрытую сыпью.

— Тебе ведь не больно?

— Нет. Но… что будет дальше?

— Меня запрут. Думаю, где-нибудь внизу. И два дня тебе придется побыть с Изольдой. Потом… перед казнью, нам снова позволят увидеться.

Казнь? Нет, Тиссе не страшно. Разве что самую малость. Конечно, ей хочется жить, но если не выйдет, то жалеть о сделанном Тисса не станет.

— Пожалуйста, слушайся Хендриксона. Даже если Кормак будет говорить, что соблюдение протокола не обязательно, что он не желает тебя мучить, настаивай. Это очень важно. Скажи, что если тебя осудили по закону, то ты желаешь и чтобы казнь также была законной.

Не следует спрашивать больше. Урфин рассказал то, что должен. Остальное… он не доверяет Тиссе? Или опасается, что в наивности своей она его выдаст? Или не его, а кого-то кроме?

Наверняка, замешаны многие. И если план их, каков бы он ни был, провалится, то эти люди пострадают. Значит, Тисса должна вести себя именно так, как от нее ждут.

Раньше у нее получалось.

— Может, ты просто позволишь мне умереть?

Смешно было думать, что он согласится, и Урфин покачал головой:

— Нет, дорогая. Ты мне дочку обещала. Ради чего я косички заплетать учился?

Я знала, где найти Кайя — в его кабинете, в кресле у погасшего камина. Кажется, его дня три как не чистили, с той самой поры, как Кайя рявкнул на служанку, велев убраться.

Убрались.

А пепел оставили. И вот мой муж сидел в кресле и смотрел в черный зев.

— Идем, — я взяла его за руку, холодную и тяжелую. Почему-то подумалось, что у мертвецов тоже тяжелые руки, и мысль эта показалась страшной.

Кайя поднялся. Он позволил увести себя в нашу спальню, и на кровать сел без возражений. Я стянула сапоги и велела:

— Раздевайся.

— Иза, я не…

…не настроен на нежности. Это я прекрасно понимаю, но дело не в них, а в том, что ему следует отдохнуть по-человечески. И выбросить из головы те мысли, которые в ней явно перебродили.

Я молча принялась расстегивать сюртук. Пуговицу за пуговицей. Кайя не мешал. А рубашку сам стянуть попытался, но запутался в рукавах и рванул. Ткань затрещала.

— Тебе надо уйти, — голос глухой, взгляд в сторону.

— Уйду, — согласилась я. — Позже. Ложись на живот.

Массаж я делать умею, были и такие курсы в анамнезе моих душевно-рабочих метаний, но выяснилось, что руки у меня слабые. Два человека в день — верхний предел, а вот Кайя и за трех сойдет по совокупной массе.

— Расслабься, — я провела ладонями по спине.

Расслабится он, конечно. Шея деревянная, плечи тоже. Мышцы оледенели, но лед мы растопим. Тепла у меня хватает, чтобы поделиться.

Через руки. Через кончики пальцев, к которым тянется мурана. И я вижу уже не ленты — тончайшие нити, пронизывающие кожу и сосуды, прорастающие в кости и сплетающиеся черным узором нервной системы. Ей тоже было холодно и неуютно.

Она ведь не виновата, что люди злы.

…не знаю, что ты делаешь, но продолжай, пожалуйста.

…продолжу. Переворачивайся.

Рыжий кот, выбравшись из очередного темного тайного угла, запрыгнул на кровать. Он следил за мной, а Кайя периодически трогал лапой, точно проверяя, жив ли тот.

Жив. Сердце бьется в сети черных нитей. И легкие оплетены ими, словно плющом. Но меня это не пугает, напротив, я знаю, что нити — во благо. Они отогреваются.

И Кайя тоже.

Он засыпает и этот сон лишен снов, что тоже хорошо. Я ложусь рядом, а кот устраивается над плечом. Он явно не желает оставлять нас без присмотра.

Два часа спокойного сна — это много. И я никому не позволю украсть даже минуту.

Я улавливаю момент пробуждения за долю секунды до того, как Кайя открывает глаза. Он сонно щурится и улыбается какой-то глупой, счастливой улыбкой, которая бывает у людей, еще не совсем освоившихся с реальностью. И честно говоря, больно было видеть, как эта улыбка исчезает.

Он вспомнил все, что было в последние дни, и то, что еще предстоит пережить. Наверняка стало стыдно за иррациональное счастье. Знаю. Проходила.

— Я тебя люблю, — что я могу еще сказать?

— Не знаю, чем я заслужил, но отказываться не стану.

Вот же паразит рыжий, мог бы сказать в ответ что-нибудь ласковое… Наша Светлость без внимания чахнут.

— Не сердись, — Кайя переворачивается на бок и подвигает меня поближе. — Ты же сама все видишь.

— Не сержусь.

— Иза… возможно, нам придется уехать не до весны а… на дольше. Возможно, сильно на дольше.

Что ж, не знаю, с чем это связано, но скучать по Замку не стану. Хотя…

— Да, — подтвердил мою догадку Кайя, — твои проекты придется свернуть. Временно.

Нет ничего более постоянного, чем временные обстоятельства. И я понимаю, что если Кайя решился на подобный шаг, то не из прихоти. Но все равно обидно.

Получается, что все — зря?

…не зря. Позже. Все будет так, как ты хочешь, но позже.

Хочу верить. Пытаюсь изо всех сил, но получается плохо.

…прости, но так надо.

…почему?

Мне нужен ответ, но я не уверена, что Кайя сумеет ответить. В его глазах такая глухая тоска, что мне становится совестно.