Питту стало известно об этом разговоре уже через несколько минут. Он, ставивший свою репутацию превыше всего, счел своим долгом уйти в отставку. Король, зная, что у него есть замена правительству, удовлетворил желание первого министра. Питт покинул пост, уступив место Генри Эддингтону, которого можно было назвать надежным, верным, трудолюбивым и честным человеком; эти качества и определили выбор короля. Кроме того, у Эддингтона было еще одно преимущество, бесспорно подкупившее монарха: он выступал против дарования католикам дополнительных свобод. К сожалению, этих качеств было недостаточно, чтобы превзойти бывшего главу кабинета. С легкой руки молодого министра Джорджа Каннинга стал популярен довольно грубый стишок: «Питт и новый Эддингтон – что Лондон, а в нем – Паддингтон». Нового премьер-министра называли «доктор», поскольку какое-то время он занимался врачебной практикой и лечил состоятельных (и тем не менее нездоровых) людей. Отец Эддингтона также был известным терапевтом, среди пациентов которого, к слову сказать, числился и отец Питта, граф Чатам. Эддингтон не был выдающимся оратором, ему с трудом удавалось контролировать палату общин, не говоря уже о народе.

Король в состоянии сильнейшего возбуждения, близком к истерии, вновь начал страдать от старой болезни. Как говорили многие, его охватило старое безумие. В своем недуге он обвинял Питта и католический вопрос, в ответ Питт пообещал ему никогда больше не поднимать эту тему. Через месяц король пришел в себя. Питт отошел от дел, однако ни одна партия не последовала его примеру. Он всегда был одиночкой, неудивительно, что многие его министры согласились служить под началом Эддингтона. На новый манер была переставлена лишь пара кресел, однако никаких глобальных изменений не произошло. Впрочем, одна значительная перемена, которая повлияла на политический мир в последующие годы, все же имела место. В отсутствие сильного лидера в лице Питта различные партии, которые ранее составляли единое правительство, теперь начали тянуть одеяло на себя. Питт по-прежнему сидел на правительственной скамье в палате общин, однако вдалеке от членов нового правительства; он ничего не делал для того, чтобы противостоять новой власти. Свой долг он видел в том, чтобы поддерживать новый кабинет, демонстрируя тем самым свою приверженность интересам короля.

Вскоре стало ясно, что Эддингтон жаждет мира любой ценой. Мира хотела и вся страна. Финансовые ресурсы государства были на пределе. Конфликт уже не казался символическим столкновением идеологий, в нем видели привычное состязание с целью установления выгодной расстановки сил на континенте. В начале октября 1801 года правительство объявило предварительные условия мирного договора. Вся сила народного одобрения стала очевидна, когда толпа лондонцев потащила экипаж французского посла по улицам с криками «Да здравствует Бонапарт!».

Однако правящий класс не разделял этой радости. Многие полагали, что из-за своей слабости Эддингтон добился мира слишком высокой ценой. По договору Англия должна была вернуть все захваченные во время войны владения в Средиземноморье и за пределами Европы, а также оставить территории в Вест-Индии и Южной Америке (за исключением Цейлона и Тринидада). Французы, в свою очередь, получали контроль над Нидерландами, Швейцарией и некоторыми областями Северной Италии. Договор, который в конце концов был подписан в Амьене весной 1802 года, санкционировал дальнейшее расширение «естественных границ» Франции без каких-либо уступок. Эддингтон утверждал, что «это не просто мирный договор, но искреннее примирение двух мировых держав». Другие не были в этом так уверены. Продукты по-прежнему стоили дорого; в торговле царил хаос; пресловутый налог на доход пока не отменили.

Некоторые полагали, что принятое решение было наименьшим из зол. Газета Morning Chronicle, защищавшая интересы Фокса и его либеральных сторонников из партии вигов, утверждала, что «мир привел страну в упадок, хотя и был необходим». Некоторые старые министры из кабинета Питта, покинувшие посты вслед за ним, выражали свою позицию более откровенно. Уильям Уиндхем сказал: «Стране нанесли смертельный удар». Джордж Гренвиль заявил, что «всякая вера в нынешнее правительство полностью и безвозвратно утрачена». Генри Дандас был более осторожен в высказываниях. В разговоре с Питтом он заметил: «Единственное мудрое и дружеское решение с моей стороны – хранить молчание». Сам Питт, несмотря на внутреннюю неудовлетворенность, продолжал публично поддерживать правительство. Многие считали Амьенский мирный договор не более чем перемирием, за время которого удастся восстановить силы, чтобы затем две страны смогли продолжить борьбу. Сам Бонапарт уже строил планы на новые военные кампании, стремясь установить свое господство на всем континенте. Осенью 1802 года он повел свои войска в Швейцарию; на это вопиющее нарушение условий мирного договора Эддингтон отреагировал довольно сдержанно. Начиналась эпоха, вошедшая в историю под названием «Наполеоновские войны».

5 июня 1797 года Сэмюэл Тейлор Кольридж «свернул с большой дороги и, перемахнув через ограждение, приземлился на непроторенное поле, через которое он рассчитывал срезать себе путь». Так Уильям Вордсворт вспоминал одну из первых встреч со своим другом и поэтом, вместе с которым они искали новые средства выразительности и стали родоначальниками так называемого романтического движения в английской поэзии. У них было много общего. Оба сочиняли трагедии, написанные белым стихом, однако ни «Осорио» (Osorio) Кольриджа, ни «Жители пограничья» (The Borderers) Вордсворта не пользовались успехом у антрепренеров. Оба поэта уже издали по два небольших тома собственных сочинений: «Вечерняя прогулка» (An Evening Walk) и «Описательные наброски» (Descriptive Sketches) Вордсворта вышли в свет в 1793 году, а «Стихотворения на разные темы» (Poems on Various Subjects) и «Стихотворения» (Poems) Кольриджа – в 1796 и 1797 годах. К этому времени поэты уже были знакомы – впервые они встретились в доме торговца сахаром в Бристоле. Кольридж, по его собственным словам, был впечатлен новаторской образностью и живыми красками поэзии Вордсворта, а тот, в свою очередь, восхищался подлинным талантом Кольриджа. Вордсворту было двадцать семь лет, Кольридж был на три года младше.

Восьмью годами ранее, в год начала Великой французской революции, поэты, находясь в самом впечатлительном возрасте, словно пробудились от глубокого духовного забвения. Они с искренним ликованием встретили гибель тирании, уничтожение идолов церкви и короля, традиций и авторитетов. Все казалось (и было) возможным. Кольридж, который еще учился в школе, написал торжественное стихотворение «Взятие Бастилии» (The Destruction of the Bastille). Вордсворт уехал во Францию, вкусил дух радостного возбуждения, а затем покинул страну, оставив там незаконнорожденную дочь. Он по-прежнему вращался в среде так называемых друзей свободы. В начале 1793 года Вордсворт написал открытое письмо, которое так никогда и не было опубликовано. В нем поэт назвал себя республиканцем, а уже через год написал другу: «Я принадлежу к тому ненавистному классу людей, которые называют себя демократами».

Однако эпоха террора, захлестнувшая Францию в конце 1793 года, и вторжение французов в Швейцарию в 1798 году несколько отрезвили бывших сторонников революции. Кольридж поклялся заглушить в себе «писклявого бунтаря с игрушечной трубой» и вернулся к истокам унитарианства, согласно которому «истина есть Христос». Вордсворт отправился в пеший поход, а затем окончательно осел с сестрой в Дорсете. Пламя революции теперь едва трепетало, а в душе поэта мелькали отблески пантеизма, который лег в основу его более поздней поэзии.