Вордсворта и Кольриджа объединяло увлечение поэтом из Бристоля Томасом Чаттертоном. Молодые люди искренне восхищались им. Со «Сборником поэм» (Miscellanies) Чаттертона Уильяма Вордсворта познакомил его школьный учитель; в 1802 году в стихотворении «Решительность и независимость» (Resolution and Independence) Вордсворт упоминает поэта, называя его «милым мальчиком»[227]. С 13 лет и до самой смерти Кольридж вновь и вновь переписывал свою «Монодию на смерть Чаттертона» (Monody on the Death of Chatterton). Томас Чаттертон олицетворял романтизм в эпоху дурновкусия, его ранний уход из жизни лишь усилил это впечатление. Считается, что он покончил с собой в семнадцать лет, приняв мышьяк в своей маленькой мансарде на Брук-стрит в Холборне; тогда высказывались догадки, что Чаттертон умер от бедности и голода в неравной битве за читателя своей страстной поэзии, которая воскрешала в памяти дух древности. Он писал стихи, выдавая их за творения средневекового монаха Томаса Раули, который в свое время якобы вел хронику героических и военных событий Средневековья. Стихи открывали двери в мир чудес и наслаждений. Словно звуки трубы они будоражили умы молодых Вордсворта и Кольриджа. Поэзия Чаттертона вела в затерянный мир фантазий, сверхъестественных событий и нечеловеческой отваги. Их совсем не смущало то, что эти стихи были мистификацией, ведь в любом случае они имели подлинное звучание.

Самоубийство Чаттертона воспринимали как величественную смерть гения, отвергнутого миром; говоря словами Джона Китса, другого преданного поклонника поэта, Чаттертон был «дитя нужды и тягостных тревог»[228]. Впоследствии жизнь поэта и его смерть, запечатленная на холсте Генри Уоллиса, стали парадигмой духовной сущности романтизма. «Мрачная агония» Чаттертона, как ее называл поэт и эссеист Перси Шелли, была первой ласточкой в череде романтических страданий, которые в первые десятилетия XIX века составляли основную черту духовной жизни Европы. Чаттертон был одиноким гением in excelsis (лат., «в вышних»).

Однако одиночество и гениальность в то время отнюдь не составляли суть приоритетов Вордсворта и Кольриджа. В 1797 году жизнь их оставалась неустроенной, а перспективы – туманными; они находились в поисках средств к существованию или покровителей. Более того, тогда казалось, что они нужны друг другу. Они совершали долгие прогулки по сельским окрестностям Сомерсета, где оба в конце концов и осели – Кольридж с женой и сыном, а Вордсворт с сестрой. Вордсворт всегда ходил по прямой, а маршруты Кольриджа были более витиеваты. В то время они задумались над созданием эпической поэмы под названием «Скитания Каина» (The Wanderings of Cain), однако этот замысел так и не воплотился в жизнь. Спустя две недели после неудачи, в ноябре, прогуливаясь вдоль побережья Бристольского залива, поэты сочинили план поэмы «Сказание о старом мореходе» (The Rime of The Ancient Mariner). Однако, начав работать над совместным проектом, Вордсворт вдруг осознал, что у них несопоставимый уровень мастерства и его поэзия будет диссонировать с живым и ярким языком Кольриджа. По его словам, жизнь развела поэтов «по разным дорогам». Катализатором в их отношениях была Дороти Кольридж. Ее неподдельный интерес к простым творениям этого мира и искренний восторг, который вызывала у нее природа вокруг, помогли воссоздать пейзажи, среди которых в свое время гуляли друзья-поэты. Душевная простота ее дневников, начатых 20 января 1798 года, символизирует мир чувств и эмоций, в котором расцветали молодые поэты.

Плавность и живость языка Кольриджа не могла не вдохновлять его соратника по перу. В период с ноября 1797 по июнь 1798 года Вордсворт много писал, при этом расцвет его творчества пришелся на март и май. В стихах он поднимал тему нелегкой доли бедняков и рассуждал о становлении сознания поэта. В апреле 1798 года в письме потенциальному издателю он заметил: «Я довольно быстро пишу и уже существенно приумножил число своих творений». В тот период было создано многое из того, что вскоре вошло в сборник «Лирические баллады» (Lyrical Ballads) 1798 года. Позднее, в «Литературной биографии, или Очерках моей литературной судьбы и размышлениях о литературе» (Biographia Literaria, or Biographical sketches of my literary life and opinions) 1817 года, Кольридж рассказывал, что в беседе с Вордсвортом о новом сборнике они решили включить в него поэзию двух типов. В первую категорию должны были войти стихи о «событиях и людях как минимум сверхъестественных». Поэтому туда попала и поэма «Сказание о старом мореходе». Что касается второй категории, в ней предполагалось осветить «предметы самой обычной жизни; герои и сюжеты должны быть такими, что можно найти в любой деревушке или ее окрестностях». Эгалитаристский революционный запал угас, однако стремление поэтов к равенству и демократии, коллективному человеческому опыту и общим ценностям нашло более безопасное воплощение.

Это стремление, в частности, проявилось в языке. Коль скоро поэты намеревались выбирать сюжеты и ситуации «из обычной жизни», интуитивно средством выражения стал «язык, на котором действительно говорят обычные люди». Общий тон этих стихов порой был сбивчивым и просторечным, он напоминал популярные в то время уличные песни или шотландские баллады; впрочем, его никак нельзя было назвать искусственным. Язык поэзии и перифраз были делом привычки и традиции, а эти «кандалы, выкованные разумом» рьяно порицал Уильям Блейк.

С очищением языка появились новые смыслы. Реклама книги сулила «правдивое описание человеческих страстей, характеров и сюжетов». Авторы не обязательно предпринимали смелый эксперимент или дерзкую попытку новаторства; поэзия 1790-х годов стремилась к простоте уличных песен, рассказывая истории о сумасшедших матерях или мальчиках-недоумках. По-настоящему новым была живость стиля и эмоций (и именно так она воспринималась большинством). Ключом к успеху служила простота – не наивная и случайная, но продуманная и намеренная, в результате чего вера в «движение и дух», которые «присутствуют во всем», становилась более выразительной и очевидной. В этой поэзии есть место внутренним сомнениям, благодаря которым язык берет на себя более глубокие психологические задачи, становясь проводником ассоциаций и пристрастий, порой более могущественных, чем сам предмет повествования. Оба поэта переносили величие в плоскость обыденности, облагораживая его сквозь призму изящества и простоты жизни, в которой людей не делили на святых и грешников. В этом заключались истинная свобода, равенство и братство. Именно поэтому в заметке для газеты Edinburgh Review критик и эссеист Фрэнсис Джефри язвительно сравнил «Лирические баллады» с «Правами человека» Томаса Пейна.

И вот наконец осенью 1798 года в свет вышел поэтический том объемом 210 страниц стоимостью пять шиллингов. Из 24 стихотворений книги 19 были написаны Вордсвортом. Перу его коллеги принадлежала поэма «Сказание о старом мореходе» (The Rime of the Ancient Mariner), открывавшая сборник; позднее Вордсворт пожалел об этом решении. В свою очередь, Кольридж считал стихи «единым трудом, если не по манере, то по духу». «Сказание о старом мореходе» можно рассматривать как пример поэтического величия, вполне достойного Вордсворта. В поэме рассматривается истинная значимость человеческого сострадания в холодном и бездушном мире: старый моряк вынужден вести жизнь изгнанника, одинокого путника в представлении романтиков, при этом в произведении ясно прослеживается призыв к доброте и общности людей.