“Сталин стал чувствовать себя более уверенно, – пишет Троцкий. – Я заметил вскоре, что Ленин “выдвигает” Сталина. <…> Ленин, несомненно, высоко ценил в Сталине… твердость, цепкость, настойчивость… хитрость… как необходимые качества в борьбе”[210]. Молотов, ненавидевший Троцкого, считал, что “Ленин не случайно выделил двух – Сталина и Троцкого – как главных. Два человека, которые выделяются как самые талантливые”. Скоро даже Суханов понял, что Сталин “держал в своих руках судьбы революции и государства”. Он, по словам Троцкого, “привык к власти”.

Но приход Сталина к власти не был предопределен. Сообразительность, уверенность, интеллект, политические таланты, вера в действенность насилия и применение его на практике, обидчивость, мстительность, обаяние, тонкость восприятия, бессердечие, вся невероятная исключительнсть этого человека – все это было к месту, но самого места не было. В 1917-м место появилось.

Он не смог бы подняться к вершинам власти в любую другую историческую эпоху: требовалась синхронность человека и момента. Для того чтобы грузин стал правителем России, нужна была интернациональность марксизма. Его тирания осуществилась благодаря осадному положению Советской России, утопическому фанатизму ее квазирелигиозной идеологии, беспощадному большевистскому мачизму, смертоносному духу Первой мировой войны, живодерскому представлению Ленина о “диктатуре пролетариата”. Сталина бы не было, если бы Ленин в первые дни нового порядка не победил в споре с Каменевым и не создал механизм для такой безграничной, абсолютной власти. Для таких условий Сталин был прекрасно снаряжен. Теперь он мог сделаться Сталиным.

Через несколько месяцев после Октября Ленин и его подручные направили эту власть, сосредоточенную в их руках, на поля Гражданской войны. Именно тогда Сталин и его когорты испытали, что такое ничем не ограниченная власть – власть вести войну, менять общество при помощи беспорядочных убийств. Их, словно мальчишек на первой охоте, переполняли гордость и восторг. Сталин, испорченная, но одаренная натура, идеально подходил для того, чтобы заниматься безжалостным истреблением – у него была непреодолимая тяга к этому. Впоследствии механизмы репрессий, жестокосердная, параноидальная психология вечной конспирации и вкус к решению всех проблем самыми кровавыми способами не просто стали доминировать в повседневной жизни, но были прославлены, институционализированы и с мессианским рвением возведены в статус большевистской аморальной веры. В условиях колоссальной бюрократии, устроенной по принципу кумовства, Сталин проявил себя мастером персональной политики[211]. Он не только поощрял самые жестокие методы, но одновременно был их олицетворением; в 1929-м он совершенно справедливо произнес богохульные слова о партии, родившей и воспитавшей его “по образу своему и подобию”. Но, хотя он рос вместе с партией, присущие ему скрытый экстремизм и угрюмая черная злоба оставляли большой простор для того, чтобы пойти еще дальше.

Он вырос на Кавказе, где царило клановое сознание. Все зрелые годы он провел в конспиративном подполье, где больше всего ценились жестокость, фанатизм и преданность. Постоянная борьба и стресс были для него питательной средой. К власти пришел редкий человек, в котором сочетались привычка к насилию и идейность – профессиональный бандит и убежденный марксист. Но больше, чем во что-либо, он верил в самого себя, в то, что только его беспощадный стиль правления годится для страны в кризисе, для того, чтобы претворить умозрительный идеал в утопию на практике.

Кто же больше него подходил для работы в правительстве, не скованном никакими рамками, устроенном согласно принципам кровавого заговора и кланового протекционизма?

Борьба за власть между Троцким и Сталиным зародилась в самом начале, на первом же заседании нового правительства, в тот исторический момент, когда личные слабости и политические махинации столкнулись с сакральностью диалектического материализма.

Первое заседание Совнаркома проходило в кабинете Ленина в Смольном. Кабинет оборудовали наспех, и потому единственной связью с империей была каморка телефонистки и машинистки за некрашеной деревянной перегородкой. Троцкий пишет, что двое главных соратников Ленина, “мы со Сталиным”, “явились первыми”. Это, конечно, не совпадение.

Из-за деревянной перегородки доносились чувственные вздохи: телефонный “разговор имел скорее нежный характер”. Слышался “сочный бас Дыбенко” (наркома по морским делам): “двадцатидевятилетний чернобородый матрос, веселый и самоуверенный гигант, сблизился незадолго перед тем с Александрой Коллонтай, женщиной аристократического происхождения… приближавшейся к 46-й годовщине”. Итак, в этот эпохальный момент Сталин и Троцкий случайно стали свидетелями нового скандального романа Коллонтай, о котором “в некоторых кругах партии… несомненно, сплетничали”.

Троцкий и Сталин – высокомерные самозваные марксистские мессии, великолепные администраторы, глубокие мыслители, убийцы, обойденные чинами еврей и грузин – переглянулись. Сталина ситуация позабавила, Троцкого возмутила. “Сталин… подошел ко мне с какой-то неожиданной развязностью и, показывая плечом за перегородку, сказал, хихикая: “Это он с Коллонтай, с Коллонтай…”[212]

Троцкий не засмеялся: “Его жест и его смешок показались мне неуместными и невыносимо вульгарными, особенно в этот час и в этом месте”.

– Это их дело, – сухо ответил он. Сталин “почувствовал, что дал промах”.

Случилось неслыханное: Сталин, сын грузинского сапожника, был близок к вершине российской олигархической власти. Троцкий почти моментально стал его соперником.

Сталин “никогда больше не пытался вступать со мной в разговоры на личные темы”, пишет Троцкий. “Его лицо сразу изменилось, и в желтоватых глазах появились… искры враждебности”3.