да не смеет: я сродник царю как-никак. Ну и сходились ко мне друзи, тож им обиженные, обедали, кое-что не таясь сказывали. А была у меня, и теперь она есть, собачонка чёрненькая, небольшенькая, но смышлёная стервька, только что не говорит. И вот чего она протяпывала, а веть никто не учил: сядет на задние лапки и обеими передними важно так машет, ну как патриарх благословляет. Я и прозвал её Никон. Отзывается. Скажу ей: «Ну-ка, Никон, благослови нас, иже на тебя уповаем, из братины упиваем, а она неупиваема есмь». Тут она сразу хлоп на задницу – и ну лапками махать. Гости вповалку хохочут, уж так-то всё с патриархом схоже. Но дошло до Никона про наши игрушки. Позвал, отчитал, мол, богохульствуешь, а я ему рек – не моя та затея, а псинкина, может, она по собачьему чину тоже патриарх пёсий. Никон рыкнул на меня, аки зверь, проклял и посохом за дверь вытолкал. И всё.

– А не всё, Роман, – засмеялся Аввакум. – Уж не утаи ответ греческих иерархов.

– Да што и таить. Все знают, – улыбнулся Стрешнев. – На вопрос Никона, нельзя ли подтянуть меня вместе со псиной под строгую статью церковного Устава о богохульстве, Макарий, посовещавшись с Паисием и другими иереями, отписал так: «Бывает, мышь поточит в алтаре зубками просвиру, но это не значит, что она причастилась. И пёсье благословение – не есмь благословение». И что скажу, – давясь смехом, доложил Стрешнев. – Прознав про ответ, Алексей Михайлович ох как повеселился, да не один – все в Верху дворца весьма потешились.

– Ну пошто он указу не издал мышей из церквей изгонить, – отсмеявшись, спросил Аввакум. – А с имя заодно и никониян, грызущих нашу веру, яко крыс. Славно было бы, – вздохнул протопоп.

Не мог сидеть тихо Аввакум, зная, что друзья-боголюбцы мучаются в цепях по подвалам, и пошел, как прежде, говорить народу на торгах, площадях и улицах. И снова люд слушал, ходил за ним толпами, а он, в окружении Христа ради юродивых «яко свитой горней», казался воистину пророком, вернувшимся волей Божьей из смертных пустынь сибирских, дабы восстановить порушенную веру дедичей. И опять запустошились храмы. Князья церкви заваливали дворец жалобами, наседали на самого упрямого протопопа, а он отмахивался от них и без устали проповедовал люду:

– Народец, бедной, мается на толсторожих седьмицу, а в един день недельный притащится к церкви, а там и послушать нечего: по латыни поют, в глаза, как мухи, с крестом-растопыркой лезут, и лба перекрестить не на что, у святых на образах, что у новых пастырей, червонные уста и щеки толсты. Да прозри, дурачищо, болишь слепотою – предание веры нет от никониан-попов, ни от черных, ни от белых, оно едино от Исуса Христа. Не дивись на их тучные брюхи, таковы и у коров есть, да лиша лепёхами гадить горазды, што белая, што черная корова.

Недавно поставленный в митрополиты Павел и рязанский архиепископ Илларион особенно старались в докладах царю:

«Протопоп Аввакум своими криками безумными многих людишек вкрай застращал и от церквей отбил, а за Москвой-рекою в Садовниках храм Софии вконец запустошил, и ныне, государь, прихожан в ней нету, а в которые ввёл, и службы по-старому и попов-перемётчиков к тому приохотил». И списки речей Аввакумовых прилагали и, читая их, мрачнел Алексей Михайлович:

«А царь наш держит в руках чудотворный жезл Моисеев и волен творити им дивные чудесы в управлении царства православного, в его дланях полное самодержавство, так творил бы по Божески во славу Отечества, а не потворствовал никонскому людодёрству. Это ж Никон – выблядок сотонинской – завёл порядок худобными похотями губить правых в Русском государстве, объявив бойню люду православному, это он, пьяной портняшка, как начал пороть тупым ножом старую веру нашу, так царь от его кудес мале с ума не спаде, спужался и отогнал портняшку, да и сам, бедной, принялся допарывать, не ведая, што из кусков тех напоротых скропается. Вкрай озлостил народ, то и гляди восстанет соборно по всей Руси и всё что ни есть перед ним хрястнет через колено. Но пождём ишшо, милые, небось царь есть от Бога учинён и исправится помаленьку с помощью людей верных, а их многонько таких-то. Сказать ли вам, кому я подобен, сбирая вас вкруг себя?.. Подобен я нищему человеку, ходящу по улицам града и по окошкам милостыню просящу. Он день промышляет и придя домой, домашних своих пропитав, наутро опять волокётся. Тако и я по все дни волочусь, сбираю милостыню и вам, питомцам церковным, предлагаю – ядите, веселитеся и живы будете. А я опять и опять у богатого человека Христа ломоть хлеба выпрошу, у Павла-апостола, у богатого гостя, из полатей его хлеба крому получу, у Ивана Златоуста, у торгового человека, кусок словес его боголепных выклянчу, у Давида-царя и у Исайи-пророка, у посадских людей по четвертинке каравая разживусь. Наберу кошель, да и вам раздаю, жителям в дому Бога моего. Ну, ешьте на здоровье, питайтеся, не мрите с голоду, а я еще стану без устали сбирать по окошкам. Они опять мне надают, добры до меня люди те – помогают моей нищете, чтоб я с вами, бедненькими, делился, берёг от лихой смертоньки – заразы никонианской. Да всё тяжче промышляю, понеже царь-государь окормлению моему противится и облаченный в доспехи Никона-антихриста, кованым сапогом выю мою преступи. Все они, власти, еретики от первого до последнего, да я не боюся их, пускай разделят промеж собою вся глаголы мои».

Читал Алексей Михайлович списки речей Аввакумовых, да не один он читал их: ходили они во множестве средь люда простого, не только им говоренные, но и другими ревнителями древлего благочестия, что дрызгались с никонианами ещё и похлеще. Царь посоветовался с начальными людьми, и решили созвать собор со вселенскими патриархами, дабы лишить наконец Никона сана пастыря всероссийского и поставить своего смиренномудрого, а пока суд да дело – убрать из Москвы осмелевших не к добру староверов.

С царским указом в конце августа пришли к Аввакуму стрелецкий голова Юрий Лутохин и боярин Салтыков Пётр Михайлович, назначенный главой следственной комиссии по делу Никона, брат Сергея Салтыкова, которого Аввакум в своём письме настоятельно советовал царю поставить в патриархи всея Руси. Аввакум был дома один. На приглашение присесть к столу боярин отказался и без обиняков объявил протопопу слова Алексея Михайловича: «А поезжай-ка ты опять в ссылку, протопоп, на далёкие пустыни северские, в местечко Пустозерское, и живи там с семьёй, покуда не позову». –