Константин радостно передохнул: теперь он был свободен, теперь он мог вступить в брак с Жанеттой.

Но уже следующие слова манифеста насторожили его:

«При сём, объемля мыслью различные случаи, которые могут встретиться при брачных союзах членов императорской фамилии и которых последствия, если не предусмотрены и не определены общим законом, сопряжены быть могут с затруднительными недоумениями, мы признаем за благо, для непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой империи нашей, присовокупить к прежним постановлениям об императорской фамилии следующее дополнительное право...»

Он взглянул поверх плотного листа бумаги прямо в лицо Александру. Тот сидел с задумчивым и немного грустным видом, глаза его были опущены, словно бы он был в чём-то виноват перед Константином.

Что ж, брат прав: если уж он, цесаревич, поступает так, неизвестно, как поступят другие члены семьи. И Константин снова уткнулся глазами в манифест:

«Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии и, рождаемые от такового союза дети не имеют права на наследование престола...»

Мелькнуло в голове: отец, император Павел в «Учреждении об императорской фамилии» ничего не говорил о неравных браках. Там было постановлено только, что без согласия действующего императора такой брак не может быть признан законным. Следовательно, никакого вопроса о происхождении жениха или невесты не могло возникать, если согласен был с таким браком государь.

Значит, мать настояла на этом манифесте, принудила Александра сделать подобное добавление к действующему и ещё отцом учреждённому указу. Значит, Иоанна не сможет быть великой княгиней и наследовать трон вместе с ним, а её дети лишатся всех его титулов.

— Погоди, — глухо подтвердил вопросительный взгляд Константина, — Грудзинской я присвоил титул княгини. Дарю тебе имение Лович, по нему жена твоя будет считаться княгиней и титуловать её должно «светлостью»...

— Благодарю тебя, брат, — тихо ответил Константин, — милости твои выше всего, что я могу для тебя сделать...

— Но матушка обязала меня, — Александру было трудно говорить, — убедить тебя...

Он остановился, словно ему не хватало силы сказать всё, что было нужно.

— Не знаю, как ты, — тихо произнёс он, — но мне всё как-то труднее и труднее жить. С такой ношей ходить...

— Я понимаю тебя, брат, — так же тихо ответил Константин. — В нашей семье не очень-то много счастья...

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Пожалуй, один лишь Николай счастлив, — снова заговорил Александр. — Молод, почти на два десятка лет моложе, сильный, рослый...

— Брат, брат, — тревожно перебил его Константин, — что с тобой, какая расстройка[29]?

Александру хотелось выговориться, рассказать, как угнетают его не только внутренние, но и общеевропейские дела.

Священный союз, который собирал он под девизом христианского принципа любви монархов, на деле превратился в орган подавления революций, стал полицейской мерой, а в личной его жизни не было просвета.

— Тяготит меня отцовский престол, — раздумчиво сказал он брату, — отягощает...

Константин внимательно поглядел на императора.

— Как бы я хотел бросить всё, жить частным человеком, тяжело тянуть этот воз, — всё так же медленно говорил Александр. — Тоска, скука, ни одного верного человека, и Господь на меня прогневался...

— Государь, брат мой... — Константин невольно перешёл ту грань близости, которую позволял ему Александр, и прижался к его плечу.

— Жить частным человеком — это ли не отрада, — настойчиво твердил Александр, — а ты встанешь на престол...

— Уволь, брат, от такого, — засмеялся Константин, — да если ты отойдёшь от трона, я к тебе в камергеры пойду, сапоги твои чистить буду. Да и какой из меня царь — ты красив, молод, дипломат, а я солдат, солдатом и останусь...

— Серьёзно я тебе говорю, — нахмурился Александр. — И потом — нет на нас Божьего благословения. Погляди, ни у тебя, ни у меня нет законных отпрысков мужского пола...

— Никогда я не взойду на отцовский трон, — горячо заговорил Константин, — к делу я не приучен, да и убьют меня, как отца убили...

— Ты цесаревич, Константин, тебя отец избрал в преемники мне, — снова задумчиво сказал император, — и власть я тебе передам, коль скоро решу отойти от дел. Хватит уж, сколько лет, даже солдату положен срок выслуги, а тут — по самую смерть...

— Нет, батюшка-брат, не надо мне и говорить такого. Я тут же отрекусь, не нужно мне трона, не справлюсь я, если уж тебе невмоготу...

— Значит, думать будем, кто на трон сядет, когда я отойду от дел. Николай у нас единственный благословен Богом — у него уже родился наследник. Его и будем прочить в преемники...

— Хорошо ты задумал, брат, — сказал Константин, чувствуя, что именно так и должен был уговорить его Александр по мысли матушки. — Что ж тянуть, я и теперь готов.

Они долго ещё разговаривали, и результатом этой беседы было собственноручное письмо Константина с отречением от трона.

Он набросал текст своего отречения легко и непроизвольно, как будто всю жизнь только и делал, что отрекался от империи.

«Приношу всенижайшую просьбу, — писал он, — отставить меня, цесаревича Константина Павловича, от участи владеть троном. Не чувствуя в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда-либо возведён на то достоинство, к которому, по рождению моему, могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего императорского величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня...»

Александр подсказывал слова отречения, и Константин спокойно писал, то и дело обмакивая перо в чернильницу.

«Сим могу я прибавить ещё новый залог и новую силу тому обязательству, которое дал непринуждённо и торжественно при случае развода моего с первою моею женою...»

— Теперь я спокоен, брат, — поцеловал его Александр, — матушка будет довольна. Но, — он поднял палец, — никто и никогда об этом документе не узнает, кроме нас троих: тебя, меня и матушки. Даже Николаю ничего не станет известно об этом. И в ход это письмо будет пущено лишь в случае самой крайней необходимости.

Константин бросился на шею брату, они расцеловались и простились как самые лучшие друзья. Константин был искренен, в его чувствах никогда не было никаких дипломатических уловок. Другое дело — Александр. Он получил это отречение, понимая всё, показал его матери и велел хранить в полной тайне.