Ему предстояло провести четырнадцать дней в тюрьме Венстре, и многое было сделано, чтобы облегчить его участь. Он получил право на дополнительное питание, и фру Друссе посылала ему жареных голубей и выскобленные помидоры с вложенными туда любовными письмами. Она хотела переслать в печеночном паштете напильник и веревочную лестницу, но защитник Бранда решительно отсоветовал.

К тому же Бранд вряд ли успел бы перепилить железную решетку за четырнадцать дней.

Ему разрешили читать, рисовать и писать красками. Дважды в день, во время прогулок по двору, он имел право выкурить по сигарете. В камеру принесли удобное кресло. В таких условиях не так уж было страшно отбывать срок.

Но фру Друссе все равно тяжко вздыхала, ей чудились мрачные тюремные стены, железные решетки и бряцание кандалов. Она представляла себе Бранда сидящим на нарах, прикованным за ногу тяжелой железной цепью и писала очень печальные стихи об «одиноком узнике, томящемся день-деньской». Каждый день она появлялась у ворот Венстре с передачей. Приносила еду и лакомства. И каждый день душераздирающе рыдала, когда привратник захлопывал «тяжелые тюремные ворота».

Несмотря на все снисхождение и краткий срок заключения, Бранд тяжело переносил тюрьму. Оп страдал от бессонницы. Ночью его преследовали кошмары. Как-то ночью он позвал надзирателя и потребовал встречи с судьей. Он-де совершил убийство и хочет во всем сознаться. Но как только зажгли свет, Бранд отрекся от «признаний». Надзиратель, человек опытный и терпеливый, пытался успокаивать арестанта всякий раз, когда того душили рыдания и он кричал о совершенном им убийстве.

— Господи, да никто же не пострадал. Ничего не скажешь, не очень разумно забираться в чужой автомобиль и браться за руль, не умея править машиной, да еще в мертвецки пьяном состоянии. Но, слава богу, все обошлось. Нет на душе греха.

Но утешения не помогали. Бранд был подавлен. Он не мог даже наслаждаться жареными голубями и томатами, которыми снабжала его фру Друссе. Та говорила, что он не переставая плачет и проводит дни за чтением Библии. Признаться, я не очень верил этому. Откуда могла знать об этом фру Друссе?

Она говорила о Бранде так, словно речь шла о Леоноре Кристине33 или другом каком узнике, обреченном на пожизненное заточение.

Несмотря на все огорчения, мне кажется, ей доставили известную радость эти четырнадцать дней, — собственно, об этом она впоследствии сама рассказала в своих «Скорбных причитаниях». Меня она посещала почти ежедневно, настойчиво требовала, чтобы я взял инициативу и возглавил движение в защиту Бранда. Датские художники должны протестовать. Весь датский народ должен подняться против грубого нарушения юридических прав.

Это были тяжелые дни. Но в конце концов они прошли, и однажды ранним утром Бранда освободили.

Фру Друссе ждала, что датские художники выстроятся у ворот тюрьмы и встретят Бранда с транспарантами, флагами и цветами. Она ждала духового оркестра, лавровых венков, речей, фимиама. Но не нашлось ни единой души, пожелавшей отпраздновать благополучное возвращение Бранда.

Фру Друссе встречала его одна, совсем одна, с охапкой темно-красных роз.

Бранд, выйдя из ворот и увидев ее, страшно разозлился.

—      Женщина, прочь отсюда! — закричал он истерически. — Уходи! Берегись, а не то я убью тебя! Мне уже доводилось убивать людей!

—      Хакон! — взмолилась она. — Хакон! Что ты говоришь? Ты болен. Они лишили тебя рассудка! Негодяи! О! Иди сюда, дай мне приласкать твою голову.

Обо всем этом сообщил привратник. Он также рассказал, что Бранд побежал как сумасшедший, а фру Друссе с розами в руках кричала что-то ему вслед.

—      Она душераздирающе рыдала, когда плелась с цветами к трамваю, — заключил свой отчет привратник.

Глава 8

Мог ли Бранд задушить человека и спрятать его труп? Честно говоря, я не знал, что и подумать. Он всегда был горазд на всякие проделки, любил окружать себя тайнами, выставлять в «интересном» свете. Но та взбудораженность, с которой он поведал мне эту страшную историю, казалась неподдельной. Бледное лицо, проступавший па лбу пот, лихорадочный взгляд — нет, это не походило на игру.

Что бы там ни было, я понял: Бранд серьезно болен, с его психикой неладно. Странно только, что после освобождения из-под ареста его не поместили в больницу.

Но Бранд удивил нас еще раз. Я узнал, что спустя несколько дней он уехал к себе на родину, в небольшой городок на Фюне, и там прекратил пить.

Я не рассказал фру Друссе о своем визите к Бранду, о странном признании, которое он сделал. Поэтому она решила, что я не сдержал обещания, и стала резко упрекать меня, считая, что именно я ответствен за ту нелепую историю с автомобилем, которая стряслась с Брандом. Поговори я с ним, этого не произошло бы.

Но, несмотря на ее упреки, я все же не счел нужным рассказывать ей о встрече с Брандом. Что касается меня, я весьма сомневался в том, что Бранд мог совершить убийство, расскажи же я эту историю фру Друссе, она бы в нее поверила от начала до конца. Особенно в этот бред о трупе или, вернее, о двух трупах, которые ему приходилось убирать со своего пути. Представляю, какое впечатление произвело бы на нее то, что он прячет где-то два трупа одного и того же человека. Ведь она обожала все загадочное и верила во все самое неправдоподобное. Рассказ Бранда дал бы волю ее воображению. Своей экзальтированностью она причинила бы ему немало бед. Будем надеяться, что он сам не наболтал лишнего в тюрьме Венстре.

Новость об отъезде Бранда сообщила мне фру Друссе.

—      Это избавило вас от неприятной необходимости навестить его!

Она получила длинное письмо от Бранда, которое с гордостью демонстрировала: дескать, глядите, я вновь пользуюсь его расположением.

Бранд писал из Свенборга, своего родного местечка. Фру Друссе пришла в восторг от тона письма. Наконец он вернулся в родные пенаты. Это нечто большее, чем возвращение под отчий кров. Это бегство от большого и жестокого мира.

Здесь, в Свенборге, все так же, как прежде, как в дни его детства, когда он еще не пробовал и капли пива. Белые кораблики плавают по синему фьорду между зеленых островков. Добродушные