старики, ушедшие на пенсию, степенно расхаживают по узким улочкам. Старые шкиперы с обветренными лицами стоят и поплевывают в гавани. Добродушные, убеленные сединами матери сидят у окошек со специальными смотровыми зеркалами и ждут, когда вернутся из плавания их сыновья. Ярко-красные бегонии украшают маленькие покосившиеся оконца... Здесь мир и покой для его усталой души. Здесь он может начать заново жизнь после всего утраченного. Здесь он чувствует себя дома. Здесь он хочет трудиться. Здесь он хочет жить. И здесь он хотел бы однажды тихо умереть и мирно покоиться на идиллическом кладбище Туре, с видом на залив.

Фру Друссе плакала от умиления, читая мне вслух это письмо.

—      Наконец-то мятежная душа обрела покой! Все безумное, тревожное — позади. Свенборг — это бальзам для кровоточащих нервов, — примерно в таких тонах изливала свои чувства фру Друссе.

Она намеревалась сама тотчас же уехать в Свенборг и горячо принялась за сборы. К чему ей оставаться в столице? В Свенборге, дышащем миром и покоем, куда лучше будет работать над романом, над кулинарными рецептами и в то же время быть рядом с Хаконом.

«Я еду! — уведомила она его. — Отряхаю пыль со своих ног и еду к тебе. Уверена, что Свенборг станет убежищем нашего счастья».

К сожалению, нужно было подготовиться к отъезду. Она уже собиралась паковать чемодан, когда пришло новое письмо Бранда, в котором он деликатно, но убедительно отговаривал ее ехать к нему.

Все, дескать, кануло в Лету. Прошлого никогда не вернуть. Только память об их любви будет жить, и он навеки сохранит ее в глубине своей души. И она тоже должна хранить память. Возврата к прошлому быть не может. Она должна это знать.

Бранд стал иным. С ним произошли разительные перемены. Он окончательно порвал с прежней жизнью. «Рождение вновь», «воскресение» — наиболее частые слова, мелькавшие в этом письме.

Это было большим ударом для фру Друссе. К тому же нет Вольбека, чтобы утешить ее. Она рыдала, выражение ее лица стало еще более страдальческим и разочарованным.

— Я всегда живу для других, — сказала она мне однажды. — В ответ же получаю одну неблагодарность. Но я избрала путь страданий и чувствую, что очищаюсь.

Мы повстречались на скрещении улиц Скиндергаде и Гамле Торв, и она произнесла эти скорбные слова так громко, что вызвала немалое удивление прохожих. Сказала и раскинула руки в стороны, словно готовясь к распятию.

Потрясающее изменение, произошедшее с Брандом, заключалось в том, что он стал трезвенником.

Некоторые, потеряв пристрастие к спиртному, спокойно помалкивают об этом. Но Бранд не из тех, что молчат. Он тебе не прочие. Он должен всему миру поведать, что больше не употребляет даже пива. Разрешив фюнской прессе проинтервьюировать себя, он обрушился градом жестоких слов на пьянство, в котором погрязла столица.

Как может человек работать, когда его мозг притуплен и затуманен алкоголем? Как может человек творить и дарить человечеству прекрасное, когда сам превратился в свинью? Вот что он хотел бы спросить.

Он-то теперь чист! Духовно и телесно здоров! Другие датские художники по-прежнему пребывают в грязи. Нет, он не собирается упрекать их, но и не презирать не может. Глубоко сочувствует, но слабо верит в их спасение.

На вопрос корреспондента, что он думает о современном датском искусстве, Бранд заявил: такового вообще не существует. Следует набраться мужества и прямо поглядеть в глаза горькой правде.

Все прежние друзья Бранда — не что иное, как люди, потерявшие себя. Пропойцы и свиньи. Они растрачивают свое время на выпивку и интриги. Попойки и мелкое политиканство занимает их души. Никакого почтения к труду. Никакого благоговения перед искусством. Никакого уважения к традициям.

Лишь он — Хакон Бранд — один нашел в себе силы порвать с пороком. Выкарабкался из трясины, спас себя.

И вот теперь он создает такие произведения, которые поразят датский народ и весь мир!

— Я крепок и здоров! Я — датчанин и вышел из народа! Я до мозга костей фюнец и плодовит! — заявил он в заключение журналистам.

А в письме к фру Друссе, своем прощальном письмо к ней, он писал:

«Я встаю каждое утро в 6 часов и тотчас сажусь работать. В 9 часов я завтракаю и затем опять работаю. В 11 часов занимаюсь гимнастикой. В полдень принимаю холодный душ. Затем обедаю. Нет ничего чудеснее, чем еда. После обеда я вновь пишу. В 4 часа пью молоко с домашними коврижками. Потом пишу, пишу до темноты. Затем я ужинаю...»

Письмо дышало здоровьем, благополучием и «трудовым» энтузиазмом. Никакого признака того, что какие-то темные тайны терзают его. Никакого намека на убийство и труп, от которого он никак не мог избавиться.

Глава 9

Одно обстоятельство внушало тревогу: куда-то действительно исчез Вольбек. Толстый нагловатый весельчак Вольбек бесследно пропал.

Он не появлялся в привычных местах, не встречался на улице. Его уже больше не увидишь, как бывало, важно шествующим с желтым портфелем в руке, словно его ждут заседания и дела первостепенной важности. Его место в «Пивном дворе» пустовало. Все теперь были свободны от привычной подати — давать ему крону взаймы.

Даже фру Друссе не знала, что стряслось с Вольбеком. По-видимому, она была единственным человеком, всерьез переживавшим его отсутствие. Я спросил, когда она видела его в последний раз, и ответ был неутешительным: как раз незадолго до того, как она сообщила мне о душевном состоянии Бранда. Рассказала, что между Брандом и Вольбеком произошла ссора. В разговоре Вольбек сослался на слова, которые Бранд когда-то сказал по адресу фру Друссе. Это взбесило Бранда.

Все это совпадало с тем, что говорил мне сам Бранд, когда признавался в убийстве. Вольбек обещал фру Друссе навестить Бранда и все уладить, помириться с ним. Но с тех пор он больше не появлялся. И она не слышала от него ни единого слова.

—      Только бы он ничего не натворил! Оп такой легкомысленный!

Фру расспросила всех, кого только могла, не видели ли они Вольбека, но никто не знал, куда он девался. Послала письмо по его адресу. Но не получила ответа. Решила сама навестить. Стучала, стучала в дверь, но так никто