в самые тяжелые минуты находилось для них острое словечко и шутка, солдаты покатывались со смеху.

Дважды за это время стоял наш разбойник в строю перед боевым знаменем полка, и генерал прикалывал к его гимнастерке то медаль «За отвагу», то орден Красной Звезды, пожимал ему руку, поздравлял. А старый солдат с поседевшими висками, волнуясь, как новобранец, благодарил за награду, отчетливо произнося три слова:

— Служу Советскому Союзу!..

Изредка заезжал к нему на батарею сын, командовавший — теперь стрелковым батальоном. Они присаживались где-нибудь в уголке, рассказывали друг другу новости, шутили, смеялись, и такие беседы обычно кончались тем, что капитан начинал уговаривать отца:

— Трудновато тебе, батя, поехал бы к своей семье. И там для тебя работы хватит…

На это отец отвечал:

— Если б ты был, сынок, не офицером, а рядовым солдатом, я бы тебе ответил по-солдатски… Но так как ты все же командуешь батальоном и в таком почете у начальства, то скажу только: не говори глупости!.. Разве одному мне нынче трудно? Всем нелегко. Да что поделаешь, война… Ну, я старше всех в полку… А генерал Синилов на пяток лет старше меня и воюет, да еще как! И верно говорят, что старый конь борозды не портит. Когда нужно, и он, старый конь, еще может тащить воз… Только бы мне дожить до того дня, когда я увижу в Берлине, как Гитлер висит на телеграфном столбе. Тогда, клянусь тебе, своей честью клянусь, что ни одного дня больше в армии не останусь. Сразу сяду в поезд и — гайда к жинке и детям! Думаешь, я люблю войну, пропади она пропадом… Родину защищать надо!.. Кончится война, и никто не сможет упрекнуть меня, что в тяжелые дни я сидел дома и не воевал за нашу землю… А Родина так же дорога и близка мне, как всем вам. На этой земле жили мои деды и прадеды, они ее не раз окропили своей кровью, много труда вложили в нее, дабы она была добра и щедра ко всем честным людям…

Сын с восхищением смотрел на взволнованного отца. Нет, такого не переубедишь…

С сыном Шмая научился ладить. Но как быть с женой?

Прошло много времени, и он наконец нашел свою семью, стал часто получать письма. Жена подробно писала о том, как она со всеми добралась на Алтай, как их приютили в одном большом селе, выдали все необходимое и дали работу, а детей устроили в школу. Все имеют крышу над головой, трудятся и живут одной мыслью: дождаться разгрома фашистов и возвратиться домой. Пишет очень подробно, спокойно, но в конце всегда повторяет одно и то же: «Родной мой, не пора ли тебе приехать к нам? Кажется, достаточно уже навоевался. И работы тут для тебя видимо-невидимо… Приезжай!»

Шмая читает и перечитывает ее письма и тает от удовольствия. Он счастлив, что его семья прибилась к какому-то берегу. Он понимает, что живется им не сладко, хоть об этом Рейзл и словом не обмолвилась ни в одном письме. Теперь всем достается — и тем, кто в окопах, и тем, кто в глубоком тылу…

С тех пор как Шмая стал получать от жены письма, трудно было узнать этого пожилого солдата. Он и раньше не унывал, смешил и веселил людей, но все же глаза выдавали его боль и тоску по семье. А теперь он, кажется, даже помолодел. К тому же появились новые заботы. В свободную минуту, когда на батарее спокойно и не нужно подносить ребятам снаряды, помогать чистить пушки, маскировать их, рыть блиндажи, он усаживался где попало и писал письма жене. При этом он всегда, перед тем как отправить, читал их товарищам — от них у него не было секретов.

А как обрадовался Вася Рогов, узнав, что семья «бати» нашлась и живет на Алтае! Он только сокрушался, почему они не доехали до его села. Там живет его мать, и им было бы легче. Она у него добрая, хороший дом у них. Живет она одна, так как отец, он, Вася, и два брата тоже где-то воюют, и матери было бы куда веселее и легче, если б с ней жили хорошие люди. Вася с особым уважением и с большой теплотой относился к Шмае, и не только потому, что тот был хорошим солдатом и отцом его командира, но еще и потому, что только благодаря ему, Шмае, он познакомился с Шифрой и полюбил эту милую девушку. Как бы Вася ни был занят, а все же успевает хоть на несколько минут забежать к ней в медсанбат. Когда его во время артналета ранило осколком и две недели довелось проваляться в палате, она так нежно за ним ухаживала… Но и теперь, когда дивизия стоит в обороне, он находит время, чтобы повидаться с ней. Медсанбат расположен в десяти километрах от его батальона, и для влюбленного это — не расстояние: можно на крыльях слетать к ней вечерком, а если не на крыльях, то на попутной машине, проголосовав на дороге, или, в крайнем случае, на повозке, которая идет во второй эшелон за боеприпасами или продуктами.

— Эх, милые люди, — заговорил как-то наш разбойник, — будь у меня много свободного времени, я бы рассказал вам, что это был за год! Может, и найдутся такие, что напишут о нем книги, но я пока что расскажу вам все сам, потому что есть пословица: «На бога надейся, а сам не плошай». Пока там те книги будут!.. И кто станет копаться в душе простого кровельщика, который на войне занимал не ахти какую должность — был у пушкарей подносчиком снарядов — и которым затыкали все дырки: «сбегай, папаша», «сходи, папаша». Но я человек не гордый, стратегические планы, как вы сами понимаете, разрабатывал не я, и не я командовал войсками, вот и приходилось то «сбегать», то «сходить»… Правда, бывало и так, что в горячее время, когда земля дыбом вставала, вокруг батареи рвались снаряды и люди выходили из строя, я тоже не раз засучивал рукава и становился к орудию… Но это не в счет.

Зима началась у нас сравнительно спокойно, если не считать того, что нас беспокоили бомбардировщики. Но для меня всегда находилась работа. Я достал инструмент и превратил наши блиндажи в настоящие дворцы. Стругал столики, чтобы хлопцы наши могли играть в шахматы, делал из жести лампочки, чтобы можно было книжку читать; из трофейных немецких котелков мастерил ребятам портсигары, коробочки для