махорки, кружки. Делал это охотно, ведь родился я кровельщиком, всю жизнь возился с крышами, жестью, истосковался по работе и боялся, чтоб пальцы не одубели…

Что говорить, и в это время немало горя пришлось хлебнуть. На нас шли целые полки, и по нескольку дней подряд приходилось отбивать их атаки… И кого только Гитлер не бросал на нас! Смотришь, наступают на наши позиции итальянцы. Ну, дали мы им перцу, да так, что внукам и правнукам закажут лезть воевать с русскими. Не прошло и недели, как снова атакуют нас. И кто бы вы думали? Румыны. Идут, закутанные в разное тряпье, в шинельках на рыбьем меху, а на башмаках — соломенные лапти, жилетки из газет — это Гитлер так позаботился о своих союзничках, чтоб не мерзли… Ну, гонят этих румын, а за ними — немцы с пулеметами, нацеленными им в спину.

Идут румыны в атаку. С таким видом идут, будто на виселицу. Ну, наши хлопцы, конечно, устроили им такую встречу, что они еле ноги унесли… Тоже скажут внукам и правнукам: лучше сидеть дома и есть мамалыгу, чем идти воевать в Россию…

Только познакомились с румынами, как бросили на нас финнов, мадьяр… И где только их набрали на нашу голову! Кого только этот Гитлер не посылал, чтобы прорвать нашу оборону и дойти до Волги!..

Да, хоть зимою было дело, а нам подчас жарко приходилось. Но выстояли. И снова затишье. Казалось, что дальше не пустим врага. Но наступило лето, подсохли поля и дороги, фронт растянулся на много сотен километров. Нащупал немец где-то под Харьковом слабое место и бросил туда тысячи танков, самолетов. Не выдержали наши, дрогнули, и пошло, пошло! Тут уж и эти траншеи и укрепления, которые мы так заботливо строили, были ни к чему.

Танковые колонны врага прорывались к нам в тыл, наводили панику на людей. А сами знаете, когда начинается паника, тут уж дело плохо… Стали мы отступать к Дону. Не просто отступали, а сдерживали врага, как могли, цеплялись за каждую высотку. Дрались наши ребята, как львы, но что ты будешь делать, когда над головой висят сотни вражеских бомбардировщиков, а со всех сторон на тебя прут танки и фашисты идут, не останавливаясь. Казалось, что вся донецкая земля охвачена дымом и пламенем. Бои не прекращались ни днем ни ночью. На полях стояли нескошенные хлеба, и гусеницы танков, колеса грузовиков молотили их на корню. Земля, щедро политая кровью, казалось, стонала от бомб и снарядов, грохота танков и моторов, а небо было в сплошном дыму.

Нечего греха таить, неважно мы выглядели, когда, наконец, вышли к Дону. А река эта, скажу я вам, тоже не имела привлекательного вида. Казалось, что воды ее покраснели от людской крови. И по этой страшной реке плыли разбитые лодки и понтоны, доски и вздувшиеся трупы. Наши солдаты окопались на берегу, думали, что здесь, может быть, удастся сдержать врага. Дрались до последнего патрона и, когда уже не было сил, боеприпасов, оружия, переправлялись, как умели, на тот берег…

Посмотришь, бывало, на наш полк, и сердце у тебя обрывается. Подумаешь, сколько людей потеряли, и голова кругом идет! А тут еще недалеко от Дона пал в бою наш командир полка, тяжело ранило командира дивизии генерала Синилова — милейший был человек, дай ему бог здоровья, если он еще жив…

Когда мы несли генерала на носилках к лодке, он подозвал к себе моего сына, обнял его дрожащими руками и, с трудом сдерживая слезы, сказал:

— Майор Спивак… Принимай командование полком… Стой со своими ребятами на берегу, сколько сможешь… Пусть остатки дивизии переправляются, а ты прикрывай отход…

— Есть, товарищ генерал, прикрыть отход дивизии!.. — отрапортовал сынок мой и, смахнув слезу, попрощался с генералом.

Ох и горько было на душе. Впереди грохочут немецкие танки, идущие к Дону, позади — река, справа — наведенная переправа, над которой висят вражеские бомбардировщики и толкут ее, засыпают бомбами. Я в тот момент и словом не мог переброситься с сыном, не до меня ему было. Он понимал, что от того, как он со своими людьми будет держаться на этом клочке земли, зависит судьба всей дивизии. И он снял с головы запыленную, пропитавшуюся потом пилотку, спрятал ее и надел зеленую фуражку. А глядя на него, и остальные ребята, те, что шли с ним от самой границы, тоже надели свои зеленые фуражки.

Вокруг собралось около ста бойцов — все, что осталось от полка. И сказал он им несколько слов. Нет, это не была речь. Сколько я его помню, он не говорил речей, а все, что нужно было, делал молча, с душой, добротно…

Минуту все стояли молча, будто давали безмолвную клятву, что выполнят свой долг до конца. И тут Вася Рогов вынес из траншеи знамя полка, снял с него чехол, развернул шелковое полотнище, и бойцы увидели свое знамя, изрешеченное пулями и осколками. Командир взглянул на него и обернулся к бойцам. Глаза его будто говорили: «Что ж, ребята, неужели опозорим это славное знамя? Неужели не отомстим за гибель наших боевых друзей, за нашу истерзанную землю?..»

И вот мы уже заняли оборону на покатой высотке над рекой.

К переправе потянулись повозки и машины с ранеными, но на них не все могли поместиться, и многие ковыляли пешком, поддерживаемые товарищами, такими же ранеными, как они. С грустью смотрели мы из своих окопов на это страшное шествие. Подумать только, даже больным, раненым, искалеченным людям нет покоя, не могут они лежать, залечивать свои раны, а должны брести по пыльной, выжженной солнцем и бомбами степи…

В этой веренице повозок, машин, пеших людей, тянувшихся к переправе, Вася Рогов увидел Шифру. Она шла, тоже раненая, еле волоча ноги, с сумкой через плечо, с шинелькой на здоровой руке, и поддерживала усатого командира роты с забинтованной головой.

Вася бросился к ней, прошел с ней несколько шагов, что-то сказал на прощанье, махнул рукой и постоял еще несколько минут, глядя ей вслед. Потом Вася подошел ко мне, и я увидел в его глазах столько грусти и горя, что этого не передашь словами…

— Видали, батя, как наша санитарка прошла?.. Ранило ее…

— Да, видел… — ответил я ему, и, хоть все уже очень плохо было кругом, весело стало у меня на душе. Ведь если в такое время люди еще могут думать о любви, значит, дух в них силен. А где сила, там победа… Великое дело эта самая