Сантьяго обедал дома. Несмотря на чрезвычайные обстоятельства, в порядке проведения трапезы все осталось по-прежнему, как и в лицах на портретах предков, неизменно взирающих на мир с холодным прищуром надменного великолепия. Высокие окна были прикрыты плотными портьерами из вишневого дамаста, длинный стол драпировала коричневая скатерть, на которой перед каждым сотрапезником, теперь уже всего тремя, красовалась хрустящая белая салфетка.

Отец в одежде темных тонов, соответствующей мрачному настроению, бесшумно отодвинул портьеру и вошел в столовую. Приблизившись к жене, занимавшей место справа от его кресла, он почтительно склонился и негромко произнес:

– Сеньора, я рад видеть, что вы пребываете в добром здравии.

«Хорошее расположение духа он не упомянул, – подумал Сантьяго. – Еще бы, эти слова показались бы матери кощунством».

Осторожно, стараясь не привлекать внимания, он окинул взглядом ее лицо, отметил покрасневшие веки и красные, даже сквозь толстый слой пудры, крылья носа. Видимо, сеньора Тереза плакала не переставая.

Хоть его никто не спросил, но сразу после супа, пока служанка меняла посуду, Сантьяго принялся рассказывать о своих поисках. Мать слушала жадно, впивая каждое слово, отец смотрел в сторону и, словно в задумчивости, поглаживал амулет, висевший на шее. Эпизод с двумя бандитами Сантьяго, разумеется, вынес за рамки повествования, но все остальное передал во всех подробностях, понимая, что родителей интересует каждая мелочь.

– Ты немало успел, сынок, – произнес гранд де Мена, когда Сантьяго, закончив, сделал осторожный глоток из кубка, стоявшего перед ним. Вино было простым и кислым, когда-то он думал, будто все вина имеют такой же вкус, и не понимал, как люди могут стать горькими пьяницами. – Но будь осторожнее, – добавил отец, – «веселый квартал» – небезопасное место.

– Я хожу только вместе с Педро, – сказал Сантьяго, – так что вам не о чем беспокоиться. Кроме того, сегодня и завтра я вообще не намерен выходить из дому, должен прийти ответ от Аделберто или Гонсалеса, и посыльные будут искать меня здесь.

После обеда он ушел к себе в комнату и попытался читать «Жития святых». Мысли то и дело убегали в сторону, он вспоминал Росенду, ее голос, ее губы, ее ласки, горячая волна прокатывалась по спине и застревала в бедрах. Перед глазами сами собой вставали картины двух бессонных ночей, и от смущения он то и дело закрывал книгу, словно святые отцы со страниц могли прочитать его мысли. Устав бороться, он отложил в сторону «Жития святых», уселся в глубокое кресло и прикрыл глаза.

Кто сгорел тем утром на костре в Санта де ла Пенья, Сантьяго не знал, в его памяти Росенда оставалась живой, желанной и доступной, стоило только опустить веки. Вернувшись к самым волнующим мгновениям из дней, проведенных в домике колдуньи, он просидел довольно долго, полностью оторвавшись от реальности. Его погружение в сладостный мир ночных противоборств было столь глубоким, что в какой-то момент он почти вживую ощутил вкус губ Росенды, почувствовал ее запах, волнующее прикосновение ее тяжелой груди и, приподняв голову, увидел, не раскрывая глаз, что держит в своих объятиях Пепиту.

От неожиданности Сантьяго вскочил и принялся нервно расхаживать по комнате. Пепита обрученная невеста, он не имеет права ее желать даже в мыслях. И вообще, как могло забраться в его воображение чудовищное соитие тела Росенды с головой Пепиты? Неужели он настолько испорчен?

Нет, это не его мысли, они пришли ему на ум со стороны, с другой стороны, темной, подлой стороны, которая таким образом пытается его улестить. Не зря падре Бартоломео предупреждал о чистоте, даруемой целибатом. Он не послушал святого отца, пошел вслед за страстью, и вот результат.

Он вдруг замер на месте, пораженный догадкой. Тогда, в море, черти все-таки поймали его! Он смеялся над ними, рассказывал забавные истории, желая скоротать время и успокоиться от звука собственного голоса, а они незаметно подцепили его на крючок. Ведь именно в море он решил нарушить целибат, именно там он остро пожалел о том, что умрет, не познав радостей страсти. Они, только они вложили ему в сердце это сожаление, а сейчас толкают на грех вожделения замужней женщины.

Нужно выкинуть из головы искус, думать о святом, о чистом, о вечном. Сантьяго опустился на колени перед висевшим на стене распятием и принялся повторять Pater noster. Прочитав десять раз и ощутив, что возбужденная плоть возвращается к прежнему состоянию, он тридцать раз произнес «Радуйся, Дева», стараясь выговаривать каждое слово самым тщательным образом.

Мысли успокоились, образ Росенды потускнел и отступил, Сантьяго отер пот со лба, поднялся с колен и, не раздеваясь, рухнул на кровать. В ушах зазвенело от навалившейся усталости, веки сами собой сомкнулись, и вскоре он погрузился в глубокий сон.

Когда он открыл глаза, вечернее солнце уже освещало витые колонки платяного шкафа. Еще в детстве он научился определять время по тому, на какую часть комнаты падают солнечные лучи. В отличие от матери, он не прикрывал ставни, большое окно было всегда широко распахнуто.

Сантьяго вспомнил о Росенде и сморщился, словно от зубной боли. Когда ее вели на костер, духовник инквизиции наверняка читал перед ней Pater noster, заставлял целовать крест, подобный тому, что висит на стене его комнаты и перед которым он совсем недавно стоял на коленях в приступе блаженного благочестия.

Он посмотрел на забытый на подоконнике толстый том в коричневом переплете из тисненой кожи – «Жития святых». В мире, где он сейчас пребывает, нет места наивной вере его детства. Сказки, все сказки, подобные тем, какие рассказывали про колдунов Пепита и Мария-Хуана. Он больше не верит ни людям, ни священникам, ни даже самому Богу. Ведь если Иисус добр и любит своих детей, почему он заставляет их безвинно страдать? А рассказы о нем, чудесные истории, наполнившие его детство, не относятся ли и они к разряду таких же сказок?

Сантьяго невольно приложил руку к губам. Вот он и договорился до настоящей ереси. Не дай Бог такое произнести вслух…

Он прикрыл глаза, и перед его мысленным взором снова предстала Росенда. Крепкая, горячая, с блестящими при свете свечи глазами, веселой улыбкой на алых губах. Она была живой и настоящей, а святые отцы из книг – сухими, придуманными видениями. И ради них, ради сочиненных ими сказок предали огню подлинное чудо, сотворенное Богом.

Он подошел к окну и выглянул наружу. Прозрачные теплые сумерки опускались на Кадис. По фиолетовому небу неспешно плыли белые с розовой оторочкой облака. Мирная картина счастья, сколько раз он любовался