— Не стану, — вздохнул и стал серьёзным аптекарь. — Но не забудь уплатить — трава привезена из самого Милета, из-за моря. Там она ничего не стоит, а здесь может стоить жизни.

— Это хорошо, что из Милета, — сказала Аспасия. — Меня привезли из Милета и эту траву — из Милета... — Говоря это, она думала о том, что на милетской земле зачалась её жизнь и её смерть — где начало, там и конец, что это, очевидно, правильно, закономерно, а закономерность, как говорил Анаксагор, и есть бог.

Теперь Аспасия прощалась. Ещё до рассвета приехала в Фалерну, сидела на берегу, ждала восхода солнца — там оно поднимается из-за моря, с той стороны, где Милет, где она босоногой девочкой бегала по траве, рвала цветы, ловила бабочек. Всю жизнь ей хотелось побывать в Милете, но так и не собралась — прикипела к Афинам, оторваться не могла и что-то потеряла, как потерял Антей, оторванный Гераклом от матери-земли. А кто же оторвал её от родной земли? Афины. Прекрасные и проклятые Афины...

Вечером побывала у Феодоты, попросила показать девочек, как они танцуют, как поют под аккомпанемент кифар и бубнов — весёлые, беспечные, для них наслаждение телом — всё, что именуется жизнью...

Потом, возвратившись домой, растёрла в ступе милетскую траву, залила травяную муку горячим наксийским вином и спрятала кувшин с зельем в глубокую стенную нишу, чтобы оно там остыло и настоялось.

Утром созвала всех слуг и объявила, что отныне они все свободны, и каждому вручила вольную, сказав, что продаёт дом и навсегда уезжает из Афин.

Кто-то спросил, куда она уезжает. Аспасия ответила:

— Далеко.

Пришёл Лисикл, долго стоял в дверях, молчал, страдальчески сопел, набычившись — такая у него теперь была привычка: страдальчески сопеть перед тем, как произнести речь.

— Чего тебе? — спросила Аспасия.

— Мне донесли, что ты уезжаешь.

— И что? Тебя это встревожило?

— Нет. Хотя да, встревожило.

— Никогда не говори нет и да одновременно, — сказала Аспасия. — Разве я не учила тебя этому?

— Учила. Но я теряюсь... Ты уезжаешь насовсем?

— Более, чем насовсем.

— Стало быть, надо проститься...

— Прощай, Лисикл.

Только после этих слов Аспасии Лисикл поднял голову.

— И всё? — спросил он.

— Всё, — ответила Аспасия.

— Ни пожеланий, ни сожалений?

— Да, ничего такого.

— Значит, теперь мне надо уйти?

— Да, теперь уходи, — сказала Аспасия и первой ушла в другую комнату.

Кто бывает на Агоре, тот знает всё, что происходит в Афинах, — туда, на рынок, стекаются все новости. Особенно те, которыми охотнее всего делятся слуги — о том, что творится в домах их хозяев. Весть о том, что Аспасия дала вольную всем своим слугам, собираясь уехать из Афин, достигла ушей Сократа едва ли не первой из всех услышанных им в то утро новостей. Он сразу же поспешил к Аспасии, желая упрекнуть её в том, что она скрыла это намерение от него, но дома её не застал. Слуги сновали по дому и по двору, собирая своё добро, и, кажется, прихватывали кое-что из того, что им не принадлежало, из хозяйского добра. Потому, должно быть, и прекратили беготню, когда появился Сократ, боясь, как бы он их не уличил в воровстве.

— Всех отпустила? — спросил Сократ.

— Всех! — радостно ответили ему слуги.

— И никого не оставила присматривать за домом?

— Никого! — был ответ.

— А приглашала ли покупателей, чтобы продать дом и имущество?

Выяснилось, что не приглашала, но что, наверное, пригласит, так как покидает Афины, надо думать, не сегодня.

— И куда же она отправилась?!

— К Стене Мёртвых, — ответили Сократу, — на могилу сына.

На могиле Перикла-младшего ещё не было могильного камня, ещё земля на ней была свежа. Аспасия пригладила холмик ладонями, как будто ласкала его, потом прижалась к нему щекой и долго лежала так, закрыв глаза и мысленно разговаривая с сыном. Всё сказала ему: какой он был маленький и тихий, а подрастая, вдруг стал капризным и непослушным, но потом, заболев, неожиданно переменил характер, став нежным, спокойным, прилежным в учении; какой он был смешной, когда первый раз влюбился — тайком гляделся во все зеркала, какие были в доме, и, подобно Нарциссу, засматривался на своё отражение в воде и всюду, где только оно появлялось.

— Ты был ранен в первом же бою и потерял много крови, — шептала Аспасия. — И тогда я поила тебя бычьей кровью и горячим красным вином. Ты решил идти по стопам отца, стать первым стратегом и вождём афинян. Всё так и было бы, мой мальчик, когда б не смерть. Я проклинаю богов за твою смерть и ничего не боюсь...

Потом она поцеловала землю и поднялась. Над кладбищем качали верхушками высокие, тёмные, как ночь, кипарисы. В тени под ними цвели бледные мальвы, странно светились, болезненно, мертвенно. Это было кладбище отвергнутых — бродяг, чужеземцев и казнённых. Убогие надгробия, дикая трава, запах чабреца и мяты, кузнечики, едва приметные тропинки между могилами, пушистые шмели над синими зарослями цикория.

У ворот дома её поджидал Сократ, сидел в тени ограды на камне, дремал.

— Не меня ли ты ждёшь? — спросила его Аспасия.

Он вздрогнул, проснувшись, протёр кулаками глаза, улыбнулся.

— Тебя, — ответил он.

Они вошли в дом. И пока Аспасия собирала на стол, Сократ снова задремал, облокотись на столик, на котором стояла ваза с фруктами — с яблоками и грушами, прикрытыми сверху двумя тяжёлыми гроздьями чёрного винограда. Аспасия поставила перед Сократом фрукты, чтобы он угощался, пока она будет занята на кухне. Он съел несколько виноградных ягод, перекатывал косточки в губах и задремал.

— Ты устал, Сократ? Отчего? — спросила Аспасия, приглашая Сократа к столу.

— От мыслей, от скуки, от тоски по былому, от дурных предчувствий — от жизни я устал, Аспасия. Когда на людях, забываю об этой усталости, а когда один — тоскую. Да так сильно, будто умираю. Оно и верно — умираю. Мы все умираем, едва родившись. Так что не живём, надо говорить, а умираем. Кто это придумал, будто мы живём? И на кой ляд? Какой в этом смысл, какой толк? Собираем своё тело из всяких соков, солей, из разного мясного теста, а потом распадаемся. Бессмыслица. Я, конечно, догадываюсь, что всё это вытворяет дух, который сам по себе ничто, бессилен и безвиден. Он строит для себя материальное тело, чтобы таким образом участвовать в делах мира с помощью наших рук, ног, глаз, рта, ушей. Но скажи, пожалуйста, зачем ему это? Зачем ему это участие? Да и что можно сделать с помощью нашего тела? Оно ведь только тем и занимается, что обеспечивает свою сохранность и свои наслаждения: ест, пьёт, воюет, строит дома, создаёт всякие вещи, трётся о другое тело... Зачем это духу? Ему так редко удаётся преодолеть телесные страсти, перестать служить им и заняться своим настоящим делом — мыслить. Но он мог бы мыслить и без тела...