ныне; надоело его величеству в Москве и Петербурге сидеть — вот и отправился он в путь по своей державе отдавать приказы войскам и судить неправых. Тот старый казак, у коего мы ночевали, который набил нам торбы харчами на дорогу, совсем не глупый человек и до вранья не охоч, как понял ты сам, к его речам прислушиваясь. Царь прибыл вчера в Красноус, к князю Трубецкому, своему верному слуге и другу. Там будет оставаться еще два дня. Потом заберет своих генералов и отправится с ними в Харьков, к галерам и кузницам.

На те дни, которые он проведет у Трубецкого, царь приказал сбираться к нему всем, у кого есть какие жалобы. Чтобы свершил он свой правый суд. Так дошла об этом весть и до нашего казака.

Дорога пошла мимо гладкого склона. В одном полете стрелы от них виднелся овраг, мимо которого они ехали уже с добрый час. На его краю, по ту сторону, появлялось то дерево без листвы, то смерзшийся куст со спутанными жесткими ветвями.

Проехав с версту в молчании, мастер Маня со смаком зевнул и неожиданно спросил:

— Видел я тебя при дворе, капитан Георгицэ, чую, достойный ты человек и в заслуженной милости у господаря. И думаю порой: воистину ли ты сын лэпушнянского пыркэлаба Дамиана Думбравэ?

— Воистину, Маня.

— Так ежели ты вправду боярину сын, почему так долго жил в Стамбуле, среди нечистых турок?

— Так судил мне господь, друже... Заняв престол страны, его милость Константин Кантемир-воевода не забывал своих друзей. Не забыл господарь и отца моего, ибо много соли съели они вместе, принимая бок о бок ратные труды. Призвал князь отца ко двору и дал ему грамоту на Лэпушнянское пыркэлабство. И приказал, если случится с ним беда, немедля подать ему о том весть. И не было у отца моего печалей, пока его милость оставался в сей земной юдоли. Только никто на свете не вечен; скончался в свой час славный наш господарь. И бей-заде Дмитрий отправился снова в Стамбул. Настали для Молдавии черные времена — господарем стал Константин Дука-воевода. Нашлись у отца недруги, оклеветали они его злобно перед князем. И в одну ночь двор наш в Лэпушне наполнился свирепыми стражниками воеводы. Они взломали двери и выгнали всех, кто был в доме. В ту ночь я спал в телеге во дворе, зарывшись в сено, они меня не заметили. Когда начало светать, я прокрался под колесами к собачьей будке и спрятался в ней. Визгуна-то нашего кто-то ударил саблей и разрубил надвое... Я молчал, меня никто не увидел. Всех наших тогда изрубили, как капустные листья. Когда все стихло, я улизнул со двора и бежал долго, сколько было сил. Упал невдалеке от пастушьего загона. Пастухи напоили меня молоком, накормили сладким сыром; дали мне в руку посох, научили управляться с овцами, меряться силой с баранами... И однажды летом заехал в те места, охотясь, его милость Антиох-воевода Кантемир, державший тогда скипетр страны. Сделав привал, князь спросил старшого на тех пастбищах, кто может сыграть для него на флуере[53]. Старшой отвечал, что к флуеру среди нас приучен каждый, но самый искусный, пожалуй, вон тот сопляк, то есть я... Взял я тогда флуер и стал играть. Его милость послушал меня, послушал и вдруг спросил, каково мое имя и чей я сын. Я рассказал все, что со мной случилось. Тогда воевода приказал воинам отвезти меня в столицу. А потом отправил в Стамбул, к его высочеству Дмитрию Кантемиру-воеводе, в ту пору державшему двор в предместье Санджакдар Йокусы. Пресветлый князь ко мне был милостив, ибо служил я ему верно. Иногда приказывал мне играть для него на флуере молдавские дойны. И сам играл при том на тамбуре. Только наши песни на тамбуре не так приятно звучат, тамбур более подходит для турецких и греческих. Его милость и прозвал меня в ту пору капитаном Осмелился я однажды спросить, почему он так меня прозвал. Князь похлопал меня по плечу и сказал: коли смилуется господь и станет он когда-нибудь на Молдове господарем, так и сделает меня настоящим капитаном. И добавил, что, утвердившись вновь на престоле, вернет мне отцовы владения, да с избытком.

Мастер Маня тоненько присвистнул.

— Уж попирую я тогда при твоей милости! Если только не прогонит хозяюшка Лина...

— Не скаль зубы, Маня. Лина, коль станет мне хозяюшкой, не забудет моих друзей...

— Эге ж, твоя милость, немало времени до того еще пройдет. Взбаламутились народы и земли, и будет чудом, ежели до лета не случится война. Только и до лета еще далеко. Выскочит из того вон оврага голодный зверь и разорвет нас на части, и придет нашему имени конец...

2

Небо укуталось тяжкими тучами. Вечерело. На вершине холма показался ветряк, машущий крыльями. Всадники с радостью свернули бы туда, к жилью, чтобы поспать в тепле и дать отдых коням. Но было не до того. Надо было еще до ночи добраться до Красноуса, того местечка, где, по слухам, остановился царь.

Взлохмаченные тучи заволокли небо. Они ожали друг друга в объятиях, и из их насупленных очей полетели к земле семена редкого дождя. Вершины холмов скрылись в густом тумане; путники развернули бурки, притороченные к седлам, и укрылись под ними. Оба были привычны к непогоде и невозмутимо продолжали путь. Выковырнув из торб по куску жареной зайчатины и по краюхе ржаного хлеба, стали неспешно пережевывать нехитрую снедь.

— Эй, Маня! Не пришла ли наша дорога к концу?

Их мрачный спутник — степной овраг — расширился вдруг, превратившись в болото с островками камыша и осоки; такие места обычно только кажутся надежными. За болотом виднелся уступ леса, пересеченный надвое тропою. По их расчетам, как раз по этой тропке и следовало выезжать к Красноусу. Объехали осторожно болото. Когда пробирались под ветвями дубов, — пригнувшись, чтобы сучья не оцарапали, — стемнело совсем. Моросило. Еще через четверть часа завязалась густая тьма. Копыта коней шлепали по грязи.

Ветви, под которыми проезжали путники, вдруг затрещали. Кони испугались и прянули в сторону. Но было поздно. На всадников обрушились сверху два устрашающего вида верзилы. Не успев икнуть, оба оказались в грязи, с заломленными за спину руками.

— Кто такие? Что вам здесь надо? — спросил хриплый голос.

Капитан Георгицэ, стиснутый, как