Миху, однако, не кручинился. Ведал по опыту, что не скоро всходит солнышко за горой, только ждать его никогда не напрасно.

Решив, наконец, что довольно думать, шинкарь запряг свою клячу и пропадал бог весть где недельки две. Вернулся с бочкою вина, которую вкатил с помощью жены Кирицы в угол своего заведения. А наутро, позвав опять зографа, попросил его намалевать на куске доски: «Завтра у Михуля шинку едят и пьють бизплатна». Прибил доску гвоздем к колу и отправился почивать.

Местечковые злыдни попялили зенки на кучерявые буквицы, стали вникать в смысл. Посмеялись и сказали, что шинкарь, наверно, умом тронулся. К вечеру Миху продрал очи после сладкого сна и велел своей Кирице набить дровами печку и развести такой огонь, чтобы гудело в трубе. Разложить по десяти сковородкам ломти мяса, приправить их толченым перцем и солью и сунуть лопатой в очаг, чтобы прожарились. Да подрумянились, что губки у красной девицы. Затем, стащив с чердака корыто, просеять на густом сите тончайшую сердцевину пшеничного зерна. Замесить тесто, поставить его на шесть часов, чтобы взошло, испечь из него ватрушки с грушевым вареньем. И не давать себе роздыха, пока их большая корзина не наполнится ватрушками доверху. Кирица, жена добрая и покладистая, с удивлением пропищала:

— Свадьба у тебя к завтрему, муженек, или храм? [56]

— Точить косу буду, — важно ответил Миху. — Дошло до тебя или нет?

— И теперь невдомек, — призналась Кирица. — Покликать, что ль, цыганку, чтобы помогла?

— Хоть и двух.

На второй день, к обеду, Миху нацедил кувшин вина. Попробовал его, зашелся смехом и уселся на стульчик в середине корчмы. Начали появляться люди, вначале — сапожники, потом — красильщики, Миху встречал их ласково. Налил в стаканы вина, и гости его тут же высосали, словно то был мед. Похрустели ватрушками. Попробовали подрумяненного мяса, облизали пальцы. Закусили соленым арбузиком. Стали опорожнять чередой чарки, утратив в конце концов счет. Как вдруг, сквозь хмельной туман, увидели хозяина, поигрывающего топориком. Услышали страшные слова:

— Гоните деньги!

Гости, еле державшиеся на ногах, раскрыли рты:

— Так что... хозяин... разве не написано у тебя перед дверью, что сегодня еда и питье задарма? — шевельнул наконец языком бондарь, в городке слывший грамотеем.

— Перекрестись, христианская душа, — с невинным видом молвил Миху. — Где ж такое во всей Земле Молдавской слыхано, чтобы бедный шинкарь бесплатно поил людей и кормил? Кто с пониманием читал, тот понял верно, что завтра такое может быть и случится. Что до сегодняшнего дня... — и Миху снова повертел перед их носами топориком.

Гости скривились, словно нюхнули белены. Случись то ночью, сумели бы справиться, может быть, с лукавым корчмарем; но стоял день, и стражники, чуть что, схватят всех, не успеешь и икнуть. Выворотил каждый карманы, нашарил несколько монет и положил в протянутую ладонь хозяина. Кто же ничего не наскреб, тот оставил в шинке кожух или кушму — в залог. И ушли, матерясь. А Миху содрал с кола доску с буквицами и бросил ее в огонь.

Весть об этой проделке мигом облетела городок. Обманутые пьяницы сами болтали на всех перекрестках, что чертов Миху не такой уж дурак. Да и жаловаться, если подумать, не за что: и вино у него доброе, и жаркое и ватрушки — одно объедение.

Шинок стал каждый день наполняться людьми. Заходили опрокинуть чарку и уставшие после работы хозяева, и известные лодыри, и всяк, кому случится пройти мимо. Даже Кирица поняла наконец, что хотел сказать муж, когда объявил, что время точить косу.

Спорится дело — прибывает и счастье. Полгода спустя Миху перестал мотаться по уезду в поисках вина. Паны и крестьяне не чурались сами привозить к нему полные бочки, свиней и коров, чтобы продать их оптом. Миху же, хитро подмигивая, доверительно сообщал каждому, что только у него закупает столько добра, ибо уж больно хорош его товар. Платил семь или восемь потроников[57] за ведро вина. Продавал же по десять и даже пятнадцать, а иногда весенней порой выручал и целый венгерский золотой.

Растет торговля — тяжелеет и мошна. Мало-помалу у хитрого Миху раздались бока, зарумянились щеки. В один день хозяин в сердцах разломал старую телегу. Купил новую, с козлами и передком. Подарил старую клячу цыгану. Присмотрел на ярмарке пару резвых жеребчиков и с гордостью привел их на свой двор. Построил им вскорости конюшню из камня. Дабы не утомлять себя, запрягая и выпрягая, доставляя корм и вывозя навоз, нанял слугу.

...Миху проводил последнего пьяницу на ту сторону дороги. Проводил не без труда: поздний гость противился, скуля, что негде ему ночевать, и Миху пришлось помогать себе кулаками и коленками. В корчме все стихло, хозяина охватили расслабленность и грусть. В спальню пришла Кирица, чтобы укачать ребенка.

За дверями спали Яссы. Спали жители, забыв свои радости и заботы, оставив до утра зависть и вражду. То был иной мир, презираемый Миху, чужой. Люди города, с их радостями и заботами, с их враждою и завистью существовали лишь для того, чтобы пить и есть, увеличивая тем его достаток. Еще зеленым мальцом Миху тянулся слухом к речам поселян, жадно впитывая нехитрые ходячие истины: в наши дни, мол, честь и совесть не в чести; в наши дни хорошо живут лишь люди денежные, лишь мастера обманывать и ловчить.

Миху вдруг охватила внезапная дрожь, из самой глубины души. Рука нащупала рукоять топорика. Нашарила также большой топор: не один, так другой его непременно оборонит. На глазах шинкаря сотворялось чудо: широкий засов на двери пришел в движение, сам собою выскальзывая из петли. Дернулся раз, другой... Чья-то невидимая рука подталкивала массивную железную полосу. В приоткрывшуюся дверь просунулась верхушка кушмы. Вошел здоровенный мужик в коротком кожухе и красных чоботах. За ним — еще пятеро, в таких же кожухах, но в опинках.

— Атаман! — пробормотал Миху.

Верзила, воровской атаман Константин Лупашку, отозвался довольным смешком, шевеля густыми усами.

— Сам виноват, хозяин, — весело сказал он. — Завесил окна, и мы подумали, что ты спишь. С чего это у тебя трясутся челюсти?

Товариши атамана хохотнули. Окружив корчмаря, пожали ему руки. Миху согнал с лица выражение страха, кляня в душе не забывших к нему дорожки