эта вздорная старуха, его парторг, чуть не довела

меня до инфаркта…

А Ксения Александровна мне так и не рассказала о своем походе к секретарю.

Фронтовичка…

Помощница первого секретаря, сын которой тоже учился в нашей школе, изредка

позволяла себе секретничать со мной, разумеется, в рамках допустимого. Оказывается, Вихров лично звонил заведующему отделом и в жесткой форме рекомендовал решать

241

кадровые вопросы в обкоме, а у себя, в районе, он будет сам решать, кому работать, а

кому нет.

***

Райком проявлял открытую религиозную нетерпимость. Перед Великой

Пасхальной субботой секретарь райкома Силюкова собрала директоров райцентровских

школ и потребовала организовать возле церкви дежурство учителей, и с помощью

милиции отправлять учеников, идущих в храм с дедушками и бабушками, домой.

Дежурство продолжалось с вечера и почти до утра, учителей делили на несколько смен.

Контролировать их должны были директор и завуч.

У меня с ней разгорелся спор. Я сказал, что учителей организую, но считаю

неэтичным участвовать в этом самому. Потому что в глазах людей это будет явным

кощунством: еврей, мешающий христианам исполнять свои религиозные потребности.

— Какой еврей? — удивилась Силюкова, — вы, прежде всего, коммунист!

— Какой я коммунист, вам виднее, а вот евреем я должен быть таким, чтобы не

возбуждать в людях антисемитизм.

Силюкова повернулась к директору первой школы Алику Печерскому, тоже моему

соплеменнику: — Как вам это нравится? — возмутилась она.

— Мне это не нравится, но думаю Бронштейн прав, — сказал Печерский. Вы нас

ставите в сложное положение.

— О, уже звучит «нас»? — подозрительно сказала секретарь по школам. Будем

решать этот вопрос с Григорием Ивановичем!

— Не буди лихо, пока оно тихо, — обронил на прощанье Печерский, когда мы вышли

из райкома. Он был недоволен этой темой. Сказал, что иногда лучше помалкивать: здоровее будет. Разве нельзя было просто не пойти на дежурство, сослаться на

температуру или давление? А теперь пойдет волна…

Между тем, мать первого секретаря, что было всем хорошо известно, посещала

церковные службы. На него даже писали анонимку в обком по этому поводу. И нашлись

«доброжелатели», которые довели этот вопрос до заседания бюро обкома. Мне говорил

Василий Рылеев, ставший с годами если не другом, то добрым товарищем, что Григорий

Иванович спросил членов бюро: вы что, хотите, чтоб я родной матери что-то запретил? А

как я могу запрещать другим матерям?

Члены бюро растерянно переглядываясь, выжидая точку зрения первого секретаря

обкома Мозгового, чтоб определиться: нападать дальше или отстать. В общем, старушка

продолжала ходить в церковь.

Был я знаком с белозерским батюшкой. Тем более, не хотелось гонять его паству, как райкомовская шестерка. Он даже мечтал «покрестить» меня, но не срослось: я честно

признался, что любая религия мне безразлична. К тому же одна вещь меня сильно

смущает…

— А именно? — живо заинтересовался батюшка.

— Народное присловье «Жид крещеный, вор прощеный, конь леченый — одна цена!».

Батюшка вздохнул грустно и оставил совестливого иудея в покое.

А Силюкова всё не унималась: требовала объяснительную записку, почему я

отказываюсь бороться с «опиумом для народа». Я не выдержал и сказал, чтоб она не

морочила голову — мне есть и без того, чем заниматься. Потом переживал, было стыдно за

грубость, ведь она меня намного старше.

Помощница первого секретаря говорила, что «бабушка» жаловалась на меня шефу, мол, подмываю ее репутацию, отказываюсь писать объяснительную, слезно вопрошала:

— Разве евреи у нас особом счету, что им можно отлынивать от антирелигиозной

пропаганды?

— Евреи евреями, — поморщился первый секретарь. — Кстати, а вы? Принимаете

личное участие в дежурстве у храма? — Я же организовываю… — Так разрешите ему тоже

организовывать, раз так болеет за свою нацию, что не хочет вмешиваться в дела других…

242

И несколько кратких зарисовок, связанных с Вихровым.

К концу лета 1976 г. открытие новой школы стояло под угрозой (не буду

перечислять количество недоделок, нерешенных вопросов и прочих неурядиц, включая

недостроенную котельную и отсутствие внутренних работ в здании). Я стал понимать, что, кроме меня, эта школа никому не нужна и, кажется, нашел верный выход: приехал

пораньше утром к райкому партии, дождался Вихрова, выложил ему прямо на улице свои

беды и сказал:

— Черт с ним, что я потерял отпуск, скажите спасибо за все, что мной сделано, а я

вернусь в Понятовку. Там место свободно, директор еще не назначен.

Он осмотрел меня с головы до ног и со значением произнес: — Смотри, какой

прыткий, на свободу ему захотелось… Рано тебе, парень, бездельничать. Понятовку еще

заслужить надо!

От такой неслыханной наглости я онемел: ведь еще недавно там работал, а теперь –

надо заслужить… На следующий день первый секретарь собрал в школе планерку. Дело

оживилось.

В те времена какому-то дураку пришла в голову идея с целью решения

государственной Продовольственной программы (помните еще, что это такое?) заставлять

сельские школы разводить кролей и сдавать в потребкооперацию мясо и шкурки. Мол, пусть юннаты пользу приносят, а не по улицам бегают. Дело это было весьма хлопотным.

Отнекиваясь от бедных животных, сколько хватало сил, я имел глупость на педсовете

сболтнуть:

— Если уж решать Продовольственную программу по-настоящему, так надо

разводить не кролей, а слонов. И мяса больше будет, и яйца сдавать можно. Так что, пока

я директор, кролей здесь не будет!

Учителя порадовались моему остроумию, но уже завтра мне позвонила Силюкова и

с удовольствием сказала, что Вихров велел передать: если Бронштейн собирается

отстаивать свою позицию, этот вопрос будет решен в пользу кролей…

Уже не помню, в какой школе проходило совещание директоров школ района, на

котором присутствовал первый секретарь, что бывало крайне редко. Обычно партию

представляли на таких мероприятиях фигуры на пару ступенек ниже.

И вот в своем выступлении Вихров почему-то завел речь о том, что ряд директоров

умудряются жить вдали от своих рабочих мест. Надо понимать, служат в селе, а почивают

в городе. Нельзя, мол, руководить через подзорную трубу!

Когда он стал называть фамилии, я похолодел, но нет… мою, кажется, забыл. И тут

из притихшего зала раздался четкий вопрос: — А Бронштейн?

Вихров сделал вид, что не расслышал и даже потянулся рукой к уху…

— Да, да, Бронштейн! — оживленно зашевелились в зале.

— Бронштейн? — спросил расслышавший, наконец, мою фамилию первый секретарь.

— А, да, Бронштейн, ха-ха-ха Бронштейн, — стал громко смеяться он. И даже протер от

такого веселья носовым платком уголки глаз от слез. И… перешел к следующей теме.

Когда мы расходились после совещания, коллеги избегали встречаться со мной глазами.

К своим пятидесяти у него стало садиться зрение. И этот крупный, зрелый человек

страшно стеснялся выявленного физического недостатка. И