хотелось послать его матом, но пришлось

сделать вид, что я усвоил ценное напутствие и, несолоно хлебавши, раскланяться.

Напомнил это маме, сказав, что из-за этих бедолаг у меня могут быть проблемы: если кто-нибудь из коллектива или сельчан напишет, как я распоряжаюсь школьным углем, мне не

поздоровится. Та же Лилия Павловна, недовольная тем, что я отлучил ее мужа от

преподавания физики…

— Будь что будет, — сказала она. — За доброе дело не грех и пострадать…

Страдать не пришлось. В селе знали все — и никто не продал. Какой дурак сказал, что

велетенцы — жалобщики и доносчики!

______________

За годы моего отсутствия моральный климат в школе сильно изменился. Хотел — не

хотел, но пришлось кое-что менять. В первый же День учителя узнал, что техработников

не пригласили за общий стол. Спросил, в чем дело? — Как можно, мы же учителя, кто на

что учился!..

Я сел на мотоцикл и поехал домой. В селе эта новость живо обсуждалась.

Работники конторы и прочая сельская элита была на стороне учителей. Но когда со мной

249

здоровались люди, их лица светлели. Следующие праздники коллектив отмечал вместе.

Конечно, всё это мелочи. Но теперь вы понимаете, почему за все годы моей работы в

Велетенской школе руководство района, области, страны — не было осчастливлено ни

одной анонимкой?

Между тем, пошли годы гласности, демократии, горбачевской перестройки. На

очередном совещании в райкоме партии директорам школ предложили провести в своих

коллективах анонимное анкетирование: хотят или нет они работать с действующими

директором и его заместителями?

Директора отказывались, всячески волынили. Тогда в школы для проведения

анкетирования стали приезжать представители районо и райкома. Не помню, кто заскочил

к нам, зато в памяти сохранился разговор с руководящей гостьей: — А вам не страшно, Виталий Авраамович, ведь если проголосуют против, можно без работы остаться?

— Могу на спор: не более двух — трех против! — самоуверенно заявил я. — Вы так уверены? –

удивилась она. — Все руководители считают, что их любят, но я не раз видела, как люди

прокатывают своих боссов всухую.

Всем раздали листки с двумя фамилиями — моей и завуча. Требовалось всего лишь

перечеркнуть или оставить. Я смотрел, как люди разбирали листочки, уединялись, чтобы

не видно было, что они там черкают, и возвращали в опущенном виде на стол перед

специальной комиссией: парторгом, профоргом и гостьей.

Меня никто не зачеркнул, завуча — три или четыре человека. Значит, остаемся работать.

Рассказал дома маме. — Ты сомневался? — поинтересовалась она.

— Всякое бывает, — отвечал я. — Думаешь, нет на меня обиженных? — За что? — Некоторые

недовольны, что я не даю им вволю высыпаться…

— Ты хочешь сказать, что так требователен в работе? — Ради Бога, — отвечал я, — не

преувеличивай мои несуществующие достоинства! Я не даю им спать в буквальном

смысле. Вернее, не я, а мой мотоцикл с прохудившимся глушителем. Его треск ежедневно

будит село ровно в 6.50 утра, когда я приезжаю на семичасовый утренний наряд, проводимый директором совхоза в центральном гараже. В это время, за пару минут до

наряда, лучше всего решаются производственные школьные дела.

Вопрос к читателю: должен ли опасаться директор сельской школы, приезжающий

из города в село за двадцать километров, когда еще спят его учителя, что они его

прокатят? А если бы и прокатили — с легкой душой устроился работать где-нибудь

поближе. Насильно мил не будешь.

Немного про учителей.

Лиля Павловна уже не была завучем. Ее резкость и неуступчивость, склоки в

коллективе, сделали свое дело. Они с мужем читали физику, а для души (и выгодно

материально) завели дома парничок и выращивали цветы. По выходным Лилю в

скромном сельском платочке можно было видеть на Центральном городском рынке у

цветочного павильона.

Она еще проработала в школе два года, но после пришла и сказала, что хочет

выйти на пенсию — возраст подходит. Предложила передать свою учительскую нагрузку

её мужу, Василию Федоровичу. Я отказался, мне не хотелось терять хорошего учителя. И

даже стал уговаривать ее. Но Лиля со школой распрощалась.

О Неониле Петровне Никитиной особое слово. Высокого роста, лет пятидесяти

седоватая шатенка, чуть полноватая, близорукая, всегда в роговых очках, в темных

одеждах вольного покроя, с отечными ногами, ее было в школе не видно и не слышно –

всегда с детьми и редко в учительской. Она преподавала химию, ее муж, безропотный

Костя, работал секретарем школы. Вспоминаю ее, пишу, а сам до сих пор удивляюсь: скромная учительница сельской школы… В селе знали, что почтальон носит ей журналы

по химии на английском и немецком. К этому надо что-то добавить?

250

В школьные дела она не вмешивались. На педсоветах ее голоса не было слышно, сидела сзади и что-то писала. Ни с кем ни дружила, не ругалась.

Мое директорское отношение к учителям ее статуса (специалисты такого уровня

мне встречались редко, хотя были среди них кандидаты и доктора наук) — не мешать и не

вмешиваться; по мере сил, облегчать их достойную ношу.

Не помню, чтобы когда-то говорил с ней больше трех минут. Жаль. Был бы тогда

поумнее, непременно расспросил: как такая неброская, но поистине жар-птица, залетела в

пригородное село?

Как понимаю теперь, ее учительское кредо не соответствовало общепринятым в

советской педагогике нормативам: учить всех. Завучу Белобровой, истовой коммунистке и

стороннице всеобщего «опыления» нужными и не очень знаниями, это не очень

нравилось, но она, понимая, что за бриллиант достался школе, была вынуждена терпеть.

Никитина учила тех, кто мог и хотел. Работала с пятью — шестью учениками в классе; от

остальных требовалось одно — тихо себя вести и не мешать. Ставила им тройки и не

морочила голову — ни себе, ни им, ни их родителям. Наверное, поэтому целый ряд ее

воспитанников стал учеными-химиками, говорят, есть среди них и профессура.

Проходя мимо ее двора в Велетне, часто видел белье на длиннющих веревках. И

Неонилу, с ожерельем прищепок на шее, то развешивавшую его, то снимавшую. И ни разу

— ее мужа Костю. Занят был, видно.

Помню занятный штрих. Когда дочь Белобровой Ира, выпускница-отличница, сдала собеседование по химии в Киевский университет им. Шевченка на высший балл, преодолев серьезный конкурс даже среди медалистов, Лилия Павловна принесла в школу

дорогой чешский обеденный сервиз, разложила на своем столе, дождалась стечения

учителей, любующихся выставленной красивой посудой, а когда в учительскую зашла

Никитина, подозвала ее и сказала:

— Це вам, вельмишановна Неоніла Петрівна, від вдячної сім'ї Білобрових!

Неонила, на лице которой проступили красные пятна, растерянно смотрела на Лилю

Павловну, а учителя, смущенные