Джамне, на берегу он увидел брахманов, женщин, стариков и молодых мужчин — опять обряд погребения. Как он производится? Бабур повернул коня по направлению к собравшимся.

А они, наслышанные о страшных подробностях битвы у Панипата, начали при виде чужеземцев разбегаться. У трупа, приготовленного к сожжению, остались только трое — молодая женщина в траурных одеждах с выражением неизбывного горя на лице, старая женщина и согбенный брахман. Мертвец лежал на дровяном возвышении лицом вверх, и видно было, по глубокому, в запекшейся крови, шраму, что пал он от удара сабли. Это был один из раджпутов — воинов, храбро бившихся с воинами Бабура. Молодая вдова распустила густые волосы, и волна волос еще сильней подчеркнула красоту этой женщины. Бабур взглянул на ее лицо: в огромных, прекрасных глазах — отреше ние от всего земного, печать близкой смерти.

Согласно обычаю, жена умершего должна была или остаться на всю жизнь вдовой, или сгореть заживо в том же огне, что превратит в пепел останки мужа. Эта женщина выбрала второе.

Старик брахман поднес факел — и дрова вмиг заполыхали: они были облиты маслом особого состава. Вдова сделала первое порывистое движение к костру, но непроизвольно отступила.

Бабур обратился к Хиндубеку:

— Неужели она кинется в огонь? Что за дикость — губить живую красоту ради мертвого тела?.. Прикажите брахману от моего имени… Пусть прекратит… пусть уведут ее!

Хиндубек с сомнением покачал головой, но, понукая коня, все же подъехал к костру, передал брахману повеление.

Женщина внезапно повернулась к Бабуру.

— Он и есть шах завоевателей? — спросила она, и Бабур понял, хоть и не знал языка, о чем она спросила и что через мгновение закричала — Зачем ты явился сюда?! Это по твоему приказу убили моего мужа! Если сможешь, верни ему жизнь! Верни ему жизнь! Тогда и я останусь жить!

Хиндубек не хотел, но перевел слова вдовы. Добавил:

— Она не в своем уме, повелитель, простите ее…

— Держите, держите, она бросится в огонь!

Женщина отступала к костру, продолжая кричать:

— Уходи, завоеватель! Прочь! Возвращайся в свою страну! — И вдруг повернулась, подбежала к полыхающей огнем поленнице, ничком упала на ее верх, простерлась, обняв мертвое тело мужа.

Огонь сразу же охватил ее шелковые одежды и волосы. Бабур услышал вой, полный нечеловеческой боли, увидел, что рук своих женщина все равно не разомкнула, почувствовал тяжелый запах паленого тела, — его затошнило, он резко повернул коня, огрел его камчой, заставил умчаться прочь отсюда.

В тихом, по-вечернему прохладном затоне Джамны ждал Бабура пышно изукрашенный двухъярусный корабль. Внизу повара колдовали над яствами, наверху слуги заканчивали последние приготовления к празднеству.

Мрачный и молчаливый взошел Бабур на верхнюю палубу, где для него обставили особое возвышение под навесом.

Перед глазами Бабура все еще стояла вдова-красавица с распущенными волосами и отрешенными глазами, он все еще видел ее, распростертую, охваченную языками огня. Пряный запах шашлыка струился снизу. Но Бабура преследовал до сих пор иной запах — сладковатый, тошнотворный. Он приказал немедленно прекратить приготовление яств.

— Мой хазрат, а как же быть с вечерней встречей? — недоумевал распорядитель, готовящий пиршество.

— Отмените все! Прекратите беготню внизу!

И вскоре все стихло на корабле.

Но в тишине еще явственнее слышались Бабуру предсмертные крики индийской женщины-вдовы: «Зачем ты явился сюда, завоеватель? Прочь! Возвращайся в свою страну!»

О, как он радовался победе, одержанной на панипатском поле! Да, там его ждала пропасть разверстая — и он перепрыгнул, удачно, смело и потом без боя, без кровопролития взял Дели. Как он верил, что теперь все пойдет хорошо! Но то, что таилось на дне его души — воспоминания о грабежах и убийствах, учиненных его воинами в первом походе, невольный подсчет жертв, не только тех, кто вышел против него с оружием в руках, нет, но и чужих детей, ставших сиротами из-за его победы, бедных молодых женщин-вдов (о аллах, неужели и они, подобно той, кончают жизнь самосожжением?!), — все это тайное мучение, скрытая язва души, теперь ожило, закричало в нем, укоряло, терзало совесть. И что значат в сравнении с этими угрызениями совести соображения об «истинной вере» и даже идея объединения и благоустроения великой страны множества народов и вер!

Чванливый ум утешает и оправдывает завоевателя, а вот совесть… совесть… Бабур вспомнил тревоги и страдания Мохим-бегим перед тем, как он решился идти в поход. Женским чутьем своим, материнским сердцем она предчувствовала нынешние страдания.

«Моего мужа убили твои воины. Если сможешь, верни ему жизнь, тогда и я останусь жить!» Разверзлась земля под ногами Бабура. Самая страшная пропасть не позади, не на панипатском поле. Еще впереди она! Ведь и тот проводник в Пенджабе, которому удалось убежать на слоне… как его… Лал Кумар… он тоже кричал: «Завоеватель! Чужак! Ты убил тысячи наших братьев!»… А как же иначе могут думать люди, что пострадали от нашествия завоевателей и потеряли близких в битвах с ними? Это не твои города, не твои села, Бабур. «Возвращайся в свою страну!»… Какую? Куда? И кому он сумеет объяснить, кто поймет, что он шел сюда с благими намерениями? Перепрыгнуть через пропасть непонимания — сможет ли он, если не сегодня, так завтра?

В душе проснулось старое гнетущее чувство безысходности, бессилия, чувство неудачника, чьи дела всегда идут не так, как следует, чьи победы (даже победы) всегда оборачиваются ущербом. Почему судьба не дала ему победить в Мавераннахре? Панипатская победа будет прославлена в веках, он это знал, он чувствовал, что так будет, но… сегодня, сегодня ему не смыть с себя черного пятна завоевателя… сегодня он понял, почему не смог позавчера написать радостную газель в честь своей победы.

В тетради остались одни перечеркнутые строки. Радости не было истинной и позавчера, вернее сказать: за нею таилась горечь, которая и прорывалась наружу.

Эта горечь — вот правда!

Бабур взял перо. Словно ручей, зазвенела первая строчка:

Сколько лет, сколько лет мне ни в чем не везло. Вот беда!

Он посмотрел вдаль, на реку. Спокойно струилась вода. Красновато-багровые блики — следы закатного солнца — играли, слепили глаза. Кровь на волнах, всюду и везде кровь!

Исповедуясь перед собой, Бабур написал:

Сколько лет, сколько лет мне ни в чем не везло! О беда!

Жизнь моя — заблужденье одно. И — теперь, и — всегда…

Черным горем гоним, я ушел в Хиндустан, но за мною тотчас же

Черной тенью, пятном неотмывным оно притащилось сюда!