Бабур спустился с холма и направился в сторону реки, к глубоким рвам — ловушкам для слонов. Их заранее вырыли и прикрыли ветвями; кое-где на этих ветвях даже насыпи сделали песчаные.

Тахир, который по долгу службы охранял Бабура, должен был сопровождать его всюду. Глядя на скрытые рвы, подумал про себя: «Хорошо, если враг пойдет на нас прямо здесь. А если вздумает обойти укрепленный лагерь…»

Но, оказывается, Бабур учел все. Лазутчики досконально выяснили: болота и заросли, подступающие к Панипату с флангов, таковы, что большому войску их не преодолеть. Справа — многоводная Джамна. Налево от возвышенности, где стоял Бабур, густо заселенный город Панипат, узкие улочки. Врагу остается одно — идти на них напрямик, напролом. Все будет зависеть от того, насколько все эти рвы и арбы смогут ослабить натиск войска, превосходящего их собственное почти десятикратно…

В первые годы жизни в Кабуле тосковал Тахир по Андижану и Куве. Теперь вспоминает Кабул, тоскует по нему. В Кабуле у него дом, где прожили вот уже пятнадцать лет его Робия, его сын Сафар, дядя его мавляна Фазлиддин. Когда-то Тахир перед боем думал о чем угодно, только не о смерти. Ныне Тахир молит и молится: «О аллах, не дай мне умереть в этой битве. Останусь живым и на сей раз — покончу со службой. Возвысился я на ней, возвысился, что там говорить, но ведь и лета мои — под пятьдесят. До каких пор мне мытарствовать в чужих краях? Сафар уже джигитом стал, в этом году медресе окончит, станет мухандисом[148]. Можно бы и женить его, как говорится, прибавить к голове еще одну голову… О аллах, суждено ли мне справить свадьбу сына? Увижу ли свою Робию? Не дай мне погибнуть, всевышний!»

Тоску и страх, мучительные раздумья заглушало вино. В Индии, правда, редко где выращивали виноград, поэтому и вина тут было мало; беки обходились крепкой водкой из листьев махвы.

За день до намеченного сражения Тахир выпил этой водки многовато. На рассвете проснулся совсем разбитым. Ломило тело, во рту горчило, голова была тяжелой и гудящей. Пытался снова заснуть, только зря проворочался. Тогда поднялся и выпил остатки водки, три-четыре глотка с самого дна кувшина.

И в этот миг забили барабаны, затрубили в трубы. «Стройтесь, стройтесь в ряды!» — понеслись крики-приказы. Дозорные принесли известие о быстром приближении войска Ибрагима Лоди.

Тахир с похмелья довольно долго одевался и обувался. Одноухий Мамат, нынешний его стремянный, на правах старой дружбы и возрастного старшинства, иногда позволял себе поворчать, вот как сегодня:

— Э, бек, зачем надо было пить ни свет ни заря?

— Закрой свой рот! Лучше приведи мне сивого… Да побыстрее ты, скелет скуластый!

Мамат и впрямь сильно похудел в походе. «Тем легче ему бегать с конями!» — грубо сказал сам себе Тахир.

Обычно, коль оставляют лошадь на ночь оседланной, расслабляют подпругу. Мамат не сразу поймал лошадь, которая отвязалась ночью, а поймав, впопыхах забыл подтянуть подпругу. Тахир же спешил — он должен был быстро явиться к Бабуру — и, не глянув на стремена, одним прыжком вскочил в седло. Оно ерзнуло под ним, и будь трезвым, Тахир почувствовал бы, что седло плохо закреплено, но тут подумал, что это ему померещилось с похмелья. Уперев подошвы в стремена, всадник резко развернул коня, сивый — за ночь с хороших кормов сил прибавилось! — поднялся на дыбы, седло вдруг поползло ему под живот, и Тахир свалился наземь.

Подбежал Мамат, одной рукой схватил коня за поводья, другой стал помогать подняться Тахиру. Сказал, смеясь:

— Э, Тахирджан, как вы стали беком, так и привыкли с утра прикладываться к зелью. Ох, прав был я, когда говорил: не пейте вы его много, проклятого!

Тахир упал на мягкую почву, не ушибся. Но упасть с коня перед большой битвой — это дурное предзнаменование. Злобно выругался. Показал Мамату на седло, на расслабленную подпругу.

Мамат, все еще посмеиваясь, стукнул себя кулаком по лбу:

— Э, забыл в спешке, пустоголовый!

Водка мутила разум Тахира. Его обидели смешки стремянного, стало казаться, что Мамат подстроил этот случай с падением, решил поиздеваться над «благородным» беком. Будь он нукером, как прежде, Тахир, скорее всего, тоже посмеялся бы над происшедшим. Но он бек теперь, бек!

— Значит, нарочно так сделал, да, скелетина?! Завидуешь, что я стал беком! Смерти моей пожелал, да?

Весь дрожа от гнева, не глядя, стал ощупывать пояс — где плетка? Она валялась на земле. Ругать и бить виноватого в чем-то нукера — обычное дело. Бек Тахир отчасти поддавался этому обычаю, но все же не было случая, чтобы он замахнулся на Мамата и на давнюю дружбу.

Мамат нагнулся за плеткой, поднял и подал ее Тахиру:

— Возьмите побейте меня за мою провинность, но не говорите такого! Я не подлец, чтоб желать вам смерти!

И снова Тахиру показалось, что Мамат издевается над ним, выпячивает свое благородство, свою честность, ставит себя выше бека.

— Свалить меня с коня перед боем — это не значит желать смерти?! — крикнул, словно плюнул, Тахир и ударил Мамата кулаком в голову.

Удар отбросил Мамата назад. Нукер не удержался на ногах, упал. У Тахира что-то хрустнуло в большом пальце, резкая боль пронзила правую руку — чуть ли не до глубины мозга, как ему показалось. «Сломал палец, сломал! Саблю как держать теперь? У-у, и все из-за него… из-за этого…» И Тахир ударил еще раз левой и снова повалил поднявшегося было Мамата наземь.

Какой-то рослый нукер вступился за Мамата:

— Не надо так, бек-ака, простите его на сей раз! Мамат-ака готов за вас жизнь отдать! А подпругу я тотчас затяну… Вот подождите чуток… вот, уже готово. Садитесь, бек!..

Тахир ехал и все глядел на палец, распухший, чуть шевельни — ноет невыносимо больно.

«Все, отвернулась от меня удача!» — думал Тахир, приближаясь к месту, где быстро собиралась свита Бабура.

За Тахирбеком скакало двадцать нукеров, и среди них Мамат, бледный как полотно: как бы ни ругал, как бы ни бил тебя бек, ты нукер, обязан не отставать от него.

Солнце выкатилось из-за левого берега Джамны и помчалось к зениту, освещая ряды несметного войска делийского султана. Казалось, весь горизонт захватили эти ряды — плотные, ровные; лишь в промежутках меж ними возвышались боевые слоны — их огромность скрадывалась при взгляде с холма, где стоял со свитой Бабур, но число могло внушить трепет. Где-то там, на самом большом белом слоне, восседал Ибрагим Лоди: слон