Но Фелис явно не желал выходить из себя. Вместо этого, пока она бесцельно крутила в руках опустевший кувшин, он перевернул две страницы и принялся читать. Сосия судорожно вцепилась в ручку. Несмотря на свою кошмарную выходку, ей так и не удалось ранить его чувства – она добилась лишь легкого раздражения.

– Фелис, неужели ты на меня не сердишься?

Он не поднимал головы до тех пор, пока она не ударила в стену кувшином, чтобы привлечь его внимание.

– Мне трудно сердиться на тебя, поскольку мои чувства не задеты. Я постараюсь объяснить, что имею в виду: для тех из нас, кто любит их, книги – это жизнь. А это – не та любовь, которую ты можешь понять. Это – хрупкая и тайная любовь, та, которую питают к своим детям родители. Книга никогда не бывает безупречной, такой, как, например, представление о ней. Только в голове автора она бывает прозрачно-чистой и волшебной, а воплощение ее оказывается несовершенным, оно несет лишь запах оригинальной идеи…

Сосия завизжала:

– В такой момент ты еще способен рассуждать о книге? Твоя любовь к ним неприлична и бесстыдна. Женщина для тебя – как любовник на стороне. То, чего нужно стыдиться!

Она швырнула кувшин, который с грохотом ударился о дальнюю стену. Из его донышка брызнули белые слезы, стекли по красной краске и сорвались вниз, упав на глиняные черепки. Фелис с отвращением взглянул на беспорядок и заметил:

– Ты так не думала, когда в первый раз пришла ко мне в постель.

– То, что я пришла к тебе в постель, должно было лишний раз доказать тебе, что твоя жизнь – бессмысленна и бесполезна.

– Сосия, я не разделяю твоего представления о тебе как о жертве обстоятельств, что дает тебе право причинять боль всем, кого ты встречаешь на своем жизненном пути, якобы из самозащиты.

– Тогда почему всякие шавки преследуют меня? – Она тяжело дышала, и на кончиках ресниц у нее повисли слезинки.

Фелис тонко улыбнулся.

– Потому что от тебя пахнет полем. Или рыбным рынком, дорогая. Это привлекательно до отвращения.

Это была правда. В последнее время собаки ходили за ней по пятам, тычась мордами ей в пах. Уродливые собаки; собаки, шерсть которых пребывала в ужасающем состоянии; собаки, поджимавшие четвертую лапу к брюху и ковылявшие вслед за ней по улице на трех оставшихся; собаки с глазами святых и собаки с глазами дьявола…

Она орала на них по-сербски:

– Krvavu ti majku jebem, проклятые ублюдки! – Или: – Otac ti je govno pojeo, твой отец жрал дерьмо! – Но они все равно ходили за ней. Она кричала им: – Чтоб вас унесли совы и сожрали! – Только тогда они оставляли ее в покое и убегали, отчего-то поджав хвосты, словно она озвучивала их самые большие страхи.

– Фелис, – хрипло заговорила Сосия. – Ты знаешь, какие чувства я испытываю… к тебе…

Голос у нее сорвался. Фелис смеялся. Сосия, взяв его за руку, сдерживалась из последних сил. Потом она расстегнула платье и с надеждой посмотрела на него.

* * *

После болезни я очнулась голая, как червяк, под мягкими и чистыми простынями, словно только что родилась заново.

Но я не радовалась тому, что осталась жива. Дни мои приправлены привкусом печали, и я хочу, чтобы они закончились поскорее. Я устала бороться с меланхолией, которая по-прежнему подстерегает и душит меня, словно назойливое одеяло в жаркую полночь.

Мне говорят, что я непременно поправлюсь. Укус на запястье зажил, превратившись в крошечную розовую точку. Я могу пошевелить рукой или ногой, пусть и вяло, словно морская водоросль. Я набираю полную ложку бульона, и он легко проваливается мне в желудок. От меня ничего не требуется. Но мне все равно.

Кругом все плохо. Цветы в горшках на подоконнике чересчур темно-красные. Думаю, их сок уже стал ядовитым. Меня переполняет горечь, которая еще хуже болезни. Она делает мое дыхание зловонным, превращая подушку в жесткую стерню, отчего утром у меня на лице остаются длинные красные полосы. Впрочем, кто сейчас смотрит на мое лицо? Я лишилась все своей прежней привлекательности.

На меня пришли взглянуть отец с матерью, и глаза у них были квадратные от беспокойства и сомнений. Они спрашивали, что со мной происходит. Но я уже отдалилась от них. Мне бы хотелось, чтобы они считали меня дочерью, которую потеряли много лет назад, что меня унесли совы, выпустив мне все внутренности на острые коньки крыш, что…

Но подруги говорят, что я хорошо выгляжу, словно от этого что-то изменится. Да, конечно, моему телу стало лучше, и теперь я уже могу дойти, правда, медленно и с частыми остановками, до самого южного берега Дорсодуро. Я отправляюсь туда, когда солнце стоит в зените, словно для того, чтобы оно выжгло все следы чумы и боль в моем сердце, которая куда хуже шрамов. Я живу, но я совсем не радуюсь жизни. Я одинока, как солдатская могила на краю моря.

Говорят, меня спас еврей. Он каждый день приходит посидеть со мной. Он давал мне снадобья, а на грудь выкладывал рядами черные камни. Но, по большей части, он просто смотрел на меня, словно хотел заставить меня жить дальше. Думаю, это и вернуло меня к жизни.

Получается, именно в этом и заключалась его сила: в том, что он всей душой и сердцем хотел, чтобы я осталась жива. Совсем не так, как мой муж, который совсем этого не хотел, а просто притворялся, да и то иногда. И совсем не так, как кот, который оставался в моей комнате только для того, чтобы посмотреть, что кладут мне на поднос, поскольку знал: в конце концов все это достанется ему.

Нет, еврей приходил спасти меня, потому что хотел этого, и его желание, получается, оказалось достаточно сильным, ведь я до сих пор здесь, несмотря на дамасскую чуму.

Я смотрю, как волны пенятся вокруг деревянных свай, и согласно киваю в такт, словно полоумная жена. Я старательно привязываю свои заботы и тревоги к волнам, и они ровной холмистой чередой убегают к горизонту. Но, поворачиваясь, чтобы уйти, я знаю, что они останутся со мной, как верные псы, жмущиеся к моим ногам в ожидании, что я отведу их домой.

– Солнце вам полезно, – говорит еврей, когда узнает, что я провожу долгие часы на берегу. – Но будьте осторожны. Не сожгите влагу со своей кожи. Нынешняя осень выдалась необычайно жаркой. Я не помню такой погоды.

Он не знает, что как раз этого я и хочу. Если чума болезни не сумела убить меня, то я выбираю чуму солнца, чтобы она опустошила меня, чтобы я превратилась в соломенное чучело.

Моя подруга Катерина ди Колонья призналась мне по секрету, что недавно вызывала еврея к Фелису Феличиано, который подцепил какую-то заразу от одной из своих шлюх. Вот какую цену приходится платить за продажную любовь! Он заболел как раз в то время, когда жил в «Стурионе», причем не помнил, ни кто он такой, ни где находится, – настолько сильной была лихорадка.

Никогда не пойму, как может Катерина прикасаться к нему. С ее-то внешностью она может увлечь кого угодно, хоть самого благородного Доменико Цорци, а она забавляется с Фелисом. Но, когда я говорю ей об этом, она широко распахивает глаза и отвечает: