Аналогичным образом и любовь к Клодии пригнала меня обратно в Рим. Она имеет неограниченную власть над моим mentula[181]; как и у Аттиса, мое состояние необратимо.

Тем не менее она по-прежнему призывает меня к себе, когда остальные поклонники ей прискучивают, а иногда, как мне кажется, еще и для того, чтобы потешить себя моей болью. Я до сих пор полагаю, что от этого ее чувства обостряются. Она – настоящий вампир! Ее тяга к жизненным сокам мужчин и чувствительным частям их тел поистине ненасытна! Встречаясь с людьми на улицах, я спрашиваю себя: «Ну, что, пришла твоя очередь? Ты следующий? Или ты уже побывал у нее?»

Единственное, что утешает меня, – это слух о том, что Целий дал ей от ворот поворот, что случилось впервые. Он обернулся змеей и больно укусил ее. Нам всем было известно, что некоторое время Целий занимался каким-то темными египетскими делишками; мы знали, что его амбиции намного превосходят наши. Но я никогда не думал, что ему удастся то, на что никогда не отважусь я: отплатить Клодии той же монетой.

* * *

После того как Целий бросил ее, Клодия обезумела. Только этим я могу объяснить тот чудовищный просчет, который она допустила.

Я был удивлен до чрезвычайности, когда понял: Клодия неспособна смириться с мыслью о том, что ею пренебрегли. Любила она или нет, но привилегия расставаться со своими любовниками до сих пор принадлежала ей одной. А теперь весь Рим знал о том, что Целий хладнокровно отверг ее. К личному унижению примешивалась и политика: оказалось, что он тайно злоумышлял вместе с Помпеем против ее чересчур обожаемого братца.

Целий съехал из апартаментов в доме Клодии, не заплатив ни гроша, чем выказал ей свое презрение. Но он оказался недосягаем для нее: не могла же она лично отправиться за ним. Даже пребывая в ярости, она не желала терпеть публичное унижение, гоняясь за ним по городу. Вместо этого она возжаждала его крови, обвинив его в заговоре с целью отравить ее или обманом лишить собственности, а также в подготовке убийства посланника и провокации мятежа в Неаполе. Она выпустила в него несколько стрел, надеясь, что хотя бы одна поразит его и рана окажется смертельной.

Но дело Клодии против Целия обернулось против нее же самой. К несчастью для Клодии, обвиняемый пленник обратился за защитой к Цицерону. Никто и подумать не мог, что столь великий человек согласится взяться за это дело, поскольку Целий, бывший протеже и любимец Цицерона, уже однажды обманул его, присоединившись к клану Клодии. Но Цицерон поступил вопреки ожиданиям, причем решиться на это, скорее всего, его подтолкнула жгучая ненависть к Клодию, который в прошлом году изгнал его из Рима, позаботившись о том, чтобы дом его разграбили в его отсутствие.

Узнав о том, что Цицерон назначен представителем защиты, Клодия впервые в жизни содрогнулась и затрепетала.

Я вернулся из Вифинии в самый разгар этого фурора.

От моего внимания не укрылось, что суд должен был состояться в первые дни игр, посвященных Великой матери Кибеле.

Укрывшись в задних рядах многочисленной толпы, я наблюдал за процедурой судебных слушаний. Я прекрасно понимал, что поступаю мелко и недостойно, но поделать с собой ничего не мог. Я оказался в двадцати ярдах от Клодии и ее представителя, которые сидели в переднем ряду амфитеатра, кругами расходившегося от площадки в центре. Давненько я уже не наблюдал свою любовницу с такого расстояния, и меня поразило загнанное, испуганное выражение ее лица. Она ничем не показала, что узнала меня.

Появился Целый, надушенный и прилизанный. Над его мягкой верхней губой блестели капельки пота. Клодия отвела взгляд и ни разу не посмотрела в его сторону во время пяти длинных обвинительных речей, которые должны были очернить его с ног до головы.

А потом, на второй день, свое место перед семьюдесятью пятью судьями и председательствующим магистратом занял Цицерон. Зрители испустили дружный вздох в ожидании уколов его язвительного языка. И они не остались разочарованными.

Но сначала им довелось пережить удивление.

Вместо Целия на скамье подсудимых оказалась Клодия. Цицерон сполна воспользовался представившейся ему возможностью. Взяв на вооружение искусные намеки, которые с восторгом принимает римская публика, обладающая богатым воображением, он ополчился на весь клан Клодиев. Его красноречие не знало границ. Цицерон оказался настоящей лисой в курятнике. Он мертвой хваткой вцепился в Клодию и ее братца!

«Как смеет Клодия, сама весьма сведущая в этом деле, обвинять кого-либо еще в попытке отравления?» – гремел Цицерон, и слушатели прикрывали понимающие ухмылки ладонями. Я заметил, как Клодия, на которую были устремлены взгляды всех присутствующих, выдавила бледную улыбку.

Мне вдруг стало дурно. Я вспомнил, как смеялся над слухами о том, что это она отравила собственного мужа. И сейчас я впервые услышал, что их приняли всерьез. Тот факт, что Цицерон открыто намекнул на возможность убийства, не боясь наказания за клевету, навел меня на мрачные мысли. Неужели я занимался любовью с убийцей? Мне показалось, что все напомаженные головы повернулись в мою сторону, чтобы взглянуть на глупого и доверчивого поэта – на меня. Но я ошибся: их внимание привлекло появление очередного свидетеля.

Пока мысли эти теснились у меня в голове, Цицерон умело развернул судейскую драму в ином направлении.

Всем известно, что Клодия пишет небольшие пьески, заявил Цицерон, остроумные коротенькие послеобеденные памфлеты, добавил он с глупой улыбкой, словно восхищаясь ими. Голос его был слаще меда и мягче вифинийского шелка. Но все римляне знали, что когда Цицерон начинает восхвалять своего врага, тому – или той – следует удвоить осторожность. И удар не заставил себя долго ждать.

Речь Цицерона лилась гладко, словно свежие сливки: как могла Клодия, автор (улыбка, подмигивание) неких заметок, которые пользуются популярностью в кругах, известных своей привязанностью к приватным развлечениям, придумать столь невероятный сценарий, если только тот не стал плодом разлития желчи у пожилой женщины, отвергнутой молодым любовником? Целия, разумеется, следовало извинить за дурной вкус, если он уложил ее в постель. Но, учитывая времена и его молодость, это вполне понятно и даже объяснимо – в конце концов, для чего-то же нужны подобные женщины?

«А действительно, для чего еще нужны подобные женщины?» – спросил я себя. Цицерон буквально околдовал меня, как и всех остальных, и я потерял всякую способность рассуждать здраво. Я ждал, что еще подскажет мне Цицерон.

Мне не пришлось ждать долго.

Цицерон выставил Клодию на всеобщее обозрение как женщину благородного происхождения с повадками проститутки; причем не просто шлюхи, а шлюхи злонамеренной и порочной, могущественной женщины, сбившейся с пути истинного, из моралите[182] и моноспектакля[183] которой общество может извлечь серьезный урок.