общего, чем ты можешь представить. Например, я тоже недавно кое-кого убила. А другого не убила, хотя он заслуживал, – и жалею теперь.

Бабушкины глаза расширяются, голова ползет к плечу.

– Ты чего вообще несешь, Лиза?

Я молчу, смотрю прямо ей в глаза. Годы тренировок. Сколько угодно могу смотреть.

– Что же это получается? Все мои усилия прахом пошли? Сколько возилась с тобой – и все впустую? Ну да, а чего я хотела… Правильно говорят, кровь не водица. Еще когда за тобой милицию прислали, а ты от них сбежала, еще тогда я сообразила, что ты по материным стопам пошла. Вот уж не думала…

– А она-то, она-то по чьим стопам пошла? – спрашиваю я.

Стоя посреди больничной палаты, в прилипшей к спине и груди куртке, с мокрой головой, глядя на двух женщин, каждая из которых однажды выбрала стать мне чужой, я пытаюсь понять, что же дальше в этом кино. Согласно законам жанра, мы должны сейчас зарыдать и перемириться. Но у меня нет никакого желания плакать. Где-то в глубине подвздошья растет сухая яркая ярость.

– Окстись, Елизавета! – наконец находит слова бабушка. – Твою мать не просто так в тюрьму посадили. Суд был! Судья – между прочим, хорошая очень женщина, честная, понимающая! – досконально во всем разобралась.

Она напрасно думает, что я не найду, что ответить.

– Почему ты так веришь всему, что скажет суд и полиция? Мама защищала меня! Как твоя понимающая судья могла посадить ее за это в тюрьму?

Мне хочется страшного. Я изо всех сил сопротивляюсь своим мыслям, но бабушка никак не может остановиться. Даже сейчас, на больничной койке, находясь в комнате с двумя убийцами, она считает, что сможет изменить ситуацию в свою пользу, выговорить себе победу.

– Вода близка, да гора склизка, Лиза. Разве можно было верить ребенку, да еще больному такому? Мало ли что ты там навыдумываешь? Ты тогда едва объясниться могла. А если она настолько в твоих словах уверена была, почему в милицию не обратилась? Там-то знают, как в такой ситуации быть. А она нет! Не разобравшись как следует, с бухты-барахты, взяла да хорошего человека убила, отца двоих детей между прочим! А что он сделал-то? Как тебе навредил, чтобы его за это убивать надо было?

Где-то я что-то подобное уже слышала.

– Тем более что ты, скорее всего, просто нафантазировала все это себе, – бесстрашно продолжает бабушка. – Я его тоже знала, водила тебя к нему, когда она в отъезде была. Не мог такой хороший человек ребенку навредить.

– А меня ты не знала, получается? И маму не знала? И для чего бы кому-то на подобные темы фантазировать? – медленно, стараясь говорить потише, спрашиваю я.

– Получается, не знала, – отвечает она. – Да мало ли для чего. Внимание привлечь. Для чего дети врут? Или что-то поняла не так.

– Поняла не так? – говорит мама. – Поняла не так?! Он ее наказывал.

– Ну, подумаешь. С детьми это даже полезно. Я вот, видимо, мало вас обеих наказывала, что вы такие выросли.

– А знаешь, как он ее наказывал? – Мама вдруг идет к бабушке, присаживается на ее кровать, ласково берет ее руку в свои. – Я как-то, помню, уже рассказывала. В твоем присутствии. Забыла, да? Забыла?! А я тебе напомню сейчас. – Мама растягивает губы в улыбке. – Он, мамочка, расстегивал свои штаны, доставал оттуда свой вонючий, пакостный член и заставлял шестилетнюю девочку..

– Не надо, не надо, – машет руками бабушка и вдруг сереет, хватается за сердце. – Это тебе Лиза такого наговорила? Как ты могла поверить-то ей?

– А что, нужно было не верить? Чего ты затыкаешь-то меня теперь? А если бы я тебе что-нибудь подобное рассказала? Взять хоть нашего физрука – любил девочек на козла подсаживать, а заодно сиськи щупать, да так, что потом неделями болели. Или учитель рисования в студии – помнишь, я ходить бросила? Ты еще никак понять не могла почему. А он к себе в студию девочек приглашал и там в трусики им лез, хотя жена могла войти в любой момент. Или вожатые в пионерлагерях, куда ты меня каждое лето спроваживала. Что бы ты подумала, если бы я все это тебе рассказала? Что я фантазирую? Пытаюсь к себе внимание привлечь? Ну вот, потому и не рассказывала.

– Но ты-то нормальным ребенком была, а Лиза…

– Ну да, Лиза ненормальная, – говорю я. – И поэтому несет всякую чушь. Правильно. Зачем верить Лизе. Ведь можно не верить. И тогда ничего не нужно делать. И не придется убивать приятных, хороших, нормальных людей. Да?

Бабушка съеживается в кровати, отворачивается к окну. Я подхожу поближе, заглядываю ей в глаза.

– Дети о таком не врут, бабушка. Даже… даже ненормальные. Один мой знакомый мальчик погиб недавно. Его машина сбила. Одиннадцать лет ему было всего. Его мама ему не верила, а потом стало поздно. Теперь она, может, и верит. Да некому уже, ты понимаешь?

Бабушка и мама молчат. Я пытаюсь понять, о чем они думают, но от обилия вариантов меня вдруг начинает тошнить, как на карусели.

Что было бы, если бы мама пропустила мои малопонятные слова мимо ушей? Я никогда больше не смогла бы довериться ей, это да. Но и она… Она осталась бы рядом со мной. Ей не пришлось бы никого убивать.

– Ты словеса-то красивые не разводи. – Я надеялась, разговор окончен, но бабушка вдруг разворачивается в мою сторону, снова садится. Слышно, как посвистывает в ее легких. – Я тебя вырастила, я знаю тебя лучше всех. И в последний раз тебя предупреждаю: держись от нее подальше. Убийцам доверия нет.

– Получается, теперь и мне доверия нет, – как можно спокойнее говорю я. – Получается, не знаешь.

– Да прекрати уже чушь нести! Ты-то! Кого ты там убить могла вообще? Ты же едва соображаешь!

Эх ты, бабушка-бабушка…

– Одного убила, – с внезапным удовольствием говорю я. – Топором ржавым в подвале раскроила бошку. Кровищи было! Второго не убила, но только потому, что хотела, чтобы он до суда дожил – и чтобы все узнали, какие мрази бывают и как высоко забраться могут. Скальпель ему в ногу…

Дверь в палату вдруг распахивается, медсестра вкатывает тяжелую тележку с аппаратурой.

– Потом дорасскажете свой сериал, девочки. Лидия Матвевна, пора давление мерить. ЭКГ еще снимем. Давайте, расходитесь, хватит на сегодня.

Сериал, точно.

Бабушка засучивает рукав рубашки, подставляет руку под манжету.

– Я побуду с мамой, – говорю я ей громко, будто она плохо слышит. – А ты скоро поправишься, и мы тебя заберем. Пойдем, мам.

Я выхожу из палаты. Мне хочется бежать, и я бегу – к лестнице, и вверх, и вниз, и еще вверх, пока не наталкиваюсь на какого-то мужчину. Это столкновение будто что-то во мне выключает. Потихоньку я спускаюсь в фойе. Митя сидит там, где