повернуть ручку и войти в палату, совсем не осталось сил. И должна ли я постучать? Одна ли бабушка в палате? Или войти без стука? Вдруг там спят? Вдруг мой стук их разбудит?

Я прислоняюсь к стене и некоторое время обдумываю ситуацию. Уборка моя не пригодилась. Бабушку мы сегодня не заберем. Только к старому Новому году. Раньше меня от сочетания этих слов мгновенно передергивало, а теперь даже нравится его парадокс. “Вы, наверное, дочь”. Ольга. Знакомые звуки, потерявшие свой смысл на много лет. Как это вообще понимать.

Из палаты выходит женщина в белом халате, в руках у нее стойка с пустой капельницей.

– Вы сюда? К Лидии Матвеевне? – спрашивает она и придерживает для меня дверь.

Хорошо, что стучать не понадобилось. Я вхожу – и вношу в сумрак палаты яркий желтый свет коридора. Кроватей две, но вторая – та, что ближе к двери, – заправлена без белья, так что сразу понятно, что соседки у бабушки нет. Бабушка лежит, отвернувшись к окну.

– Бабушка, – тихо говорю я. – Бабушка.

Она поворачивается, с трудом садится, оправляя рукав ночной рубашки, смотрит на меня мутноватым взглядом:

– Лиза? Что с лицом? Поди сюда, сядь.

Она хлопает по краю кровати. Как она разглядела мое лицо в таком мраке?

Я иду к ее кровати, сажусь на краешек. Здесь очень жарко. По позвоночнику щекотно ползет капля пота. Нужно было снять куртку.

Она вглядывается в мое лицо, молчит.

– Тебя сегодня не выпишут, – тихо говорю я ей.

– Знаю. – Она тяжело вздыхает. – Что у тебя с телефоном? Я только Матвею Борисовичу смогла дозвониться, он сказал, милиция тебя больше не ищет, а остальное ты сама объяснишь.

– Да нечего объяснять, – говорю я. Как объяснить все, что случилось?

– Пока тебя искали, я больше всего волновалась, что ты без таблеток. Ты же у меня совсем неуправляемая без них. – Бабушка дергает за шнурок у изголовья, и позади ее подушек, шипя, зажигается длинная лампа.

– И хорошо, что неуправляемая. Приятно, когда никто не управляет.

Бабушка приближает свое лицо к моему:

– Все-таки никак не могу понять, что с лицом. Ты намазалась, что ли, чем-то?

– Намазалась. Мороз. Очень сушит, – вру я. – Намазалась твоим кремом.

– От ты дуремень, – беззлобно говорит бабушка. – Это ж не от мороза, это ж тональный. И тыща лет ему в обед. Все лицо в комках. Придешь домой – умойся как следует.

Я киваю. За это время я совсем отвыкла быть внучкой.

– Вернула таблетки-то? Схему помнишь? Нормально все?

– Нормально, – отвечаю я. Сил врать больше нет. – Таблетки выбросила. Все сама теперь.

– Да как ты сама-то? Что ты такое говоришь?

Бабушкино лицо темнеет, это очень страшно.

– Не волнуйся, пожалуйста, – поспешно говорю я. – Все хорошо, правда.

– Ох, помру я с тобой, – грозится она, но тень уходит с лица. – Пока хорошо, вижу, да: отвечаешь вроде бойко, не отворачиваешься. А вдруг резко хуже станет? Что будем делать?

– Станет хуже – всегда есть врач. Телефон у тебя записан. Но нужно, чтобы кто-то следил. Так что ты уж поправляйся поскорей, выписывайся, а то мало ли что.

Источник вранья – то ли небольшая цистерна, то ли аккумуляторная батарейка. Стоит соврать или покривить душой, и батарейка пустеет, но чем чаще ее опустошать, тем быстрее она наполняется снова.

– Ну, если все хорошо. Тогда… – Бабушка отгибает рукав, подносит к глазам часы. – Что-то видеть стала плоховато. Даже в очках не разгляжу. Ох ты батюшки. Совсем времени-то не осталось. Слушай внимательно, Лизок, не перебивай. Мать твоя объявилась. Сейчас придет сюда. Ходит и ходит. Каждый день тут, как на работу. Давай ты сейчас уйдешь. Тем более если у тебя все нормально. Еще не хватало нам срыва, а, Лизок? Понимаешь меня? Она прийти сегодня в шесть собиралась. Сейчас без семи. Вставай и иди домой. Не нужно вам видеться.

– Почему?

– Почему? – Бабушкин тон неприятно густеет. – А я скажу тебе почему. Ты уже большая девочка. Я костьми лягу, чтобы она к тебе больше не подошла. Она убийца. Зэчка. В тюрьме сидела. А когда вышла, я ей сразу сказала: пути назад нет, рядом с тобой ей не место. Столько лет… – Бабушка вдруг закашливается, слепо шарит по покрывалу, выуживает откуда-то платочек, сплевывает туда. – Доктор велит больше ходить, а я с кровати едва встать могу, – вдруг жалобно говорит она. – Так, ну, ты меня поняла? Давай, иди домой, Лизок. Если хочешь, приходи завтра, но лучше утром, чтобы с ней не встретиться. Она чаще по вечерам бывает. Чего сидишь-то, – вдруг хмурится она. – Иди давай! Эх, зря ты без таблеток. На таблетках-то получше слушалась.

Я не знаю, что сказать. Я настолько ей доверяла, что даже не пыталась раньше подвергать ее слова анализу. А теперь…

Бабушка пихает меня в бок, приходится встать, и тут щелкает ручка и вслед за ней – выключатель. Палату заливает яркий свет, заполняет забытый голос:

– Ну чего ты опять в темноте-то сидишь? Сколько раз я тебе говорила…

Я оборачиваюсь – и вижу маму.

Она стала гораздо ниже ростом, но все такая же худая. Она снимает шапочку, закрывает ею лицо, и я вижу ее макушку. Цвет ее волос тоже сильно изменился. А вот голос – ни чуточки. Интересный эксперимент: сколько тысяч человек потребовалось бы собрать, чтобы среди их голосов я не смогла узнать мамин?

Мама выныривает из шапки, будто поднимается с огромной глубины: дышит глубоко и часто, лицо залито водой.

– Где ты была, – стараясь, чтобы голос звучал безучастно, кричу я. – Где? Ты? Была?

Мама опускается на бесхозную кровать.

– В тюрьме, – просто отвечает она, будто говорит о том, как вышла на минуточку в магазин. – А потом.

– А потом я ей запретила к тебе приближаться! – сердито говорит бабушка.

– И ты согласилась? – Я правда не понимаю. – Как давно ты…

– Вышла? – подсказывает она. – Двенадцать лет, три месяца и девять дней.

– За восемь дней до моего двадцатилетия. Я уже не была ребенком. Я думала… Думала, ты умерла. Но где тогда могила? Должна была быть могила. Только потом догадалась, что ты меня бросила. Бросила, потому что я…

– Прости, – шепчет мама.

– Нечего тут сопли в сахаре разводить! – Бабушкин голос крепнет. – Устроили санта-барбару. Лиза, немедленно умойся и отправляйся домой. Ольга, ты принесла, что я просила?

– Нет, – говорю я. – Никуда я не пойду.

Стирать белье, не разобрав по цветам и типам ткани? С утра надеть вчерашнее? По три дня не мыться? Отказаться от лекарств? Никакой это был не бунт. Бунт начинается только сейчас.

– Посмотри, что ты натворила, Ольга. – Бабушка опускается на подушки. – Не успела появиться, и девчонка пошла вразнос. Лиза, слушай меня внимательно. По сути, твоя мать – я. Я тебя вырастила. С ней у тебя давно нет ничего обще…

Она не успевает договорить. Я перебиваю. Бунтовать – так по полной.

– У нас с мамой больше