в узком кругу определял свою позицию кратко: «Протянем руку Германии и покажем кулак России»[648]. Но на секретном совещании у императора и короля Франца Иосифа в феврале 1872 года никто не одобрил его авантюристических замыслов. Граф Дьюла поспешил перекраситься и лгал столь упорно, изощренно и правдоподобно, что ввел в заблуждение даже опытную российскую дипломатию. Горчаков поверил в искренность своего нового австрийского партнера, тот заверял его, что лишь мир позволит сохранить баланс дуализма в монархии и избежать в ней немецкого преобладания. Послу Е. П. Новикову он представлялся чуть ли не агнцем.

Процедура оформления союза происходила не то что открыто, а можно сказать, парадно. В Берлине гремели оркестры, солдаты шагали на парадах, смотрах и разводах, на торжественном обеде в Белом зале старого замка рекою лилось шампанское, множество братьев наших меньших расстались с жизнью на охоте, кайзер-дядя и царь-племянник заключали друг друга в объятия. Они и министры соревновались в произнесении миролюбивых деклараций. Но на Певческом мосту знали: Германия изыскивает возможность новой расправы над Францией без вмешательства России. Поэтому во всех случаях, предусматривавших российско-германское военное сотрудничество при нападении на одну из держав, делалось исключение для Франции: в случае ее вовлечения в конфликт Россия сохраняла свободу рук. Александр II счел нужным успокоить Париж – ничего против него не замышляется. Горчаков оставался убежденным сторонником сотрудничества с тогдашней Третьей республикой: «Мы желаем, чтобы Франция, залечив раны, восстановила силы и заняла свое место в Европе… Какое правление ни установилось бы во Франции без различия его имени и формы, оно встретит с нашей стороны самое дружеское расположение, ибо оно не станет угрожать ни общественному строю, ни всеобщему миру, в сохранении которых мы заинтересованы»[649].

Договоренность, скрепленная подписями трех величеств, выглядела скромно и маловыразительно: в случае возникновения угрозы войны они обещали не заключать новых союзов, а договориться между собой об образе действий, которого следует придерживаться сообща.

В российском министерстве наступило время восторгов: именно согласие, установившееся между тремя дворами, дает гарантию как для избежания осложнений на Востоке, так и для предотвращения европейской конфронтации. В отношениях с Веной «вызывающее раздражение прошлого забыто, фантомы панславизма, пангерманизма, венгеро-дунайской державы низвергнуты на полагающееся им место»[650]. Появление всей этой фантастики можно приписать лишь воздействию психологического фактора: с Дуная вдруг потянуло мирным ветерком, отечественная дипломатия, засидевшаяся в одиночестве, сумела кое о чем договориться, не чуждый тщеславию император Александр чрезвычайно гордился своим участием в заключении союза и считал его своим детищем, а МИД никогда не страдал от отсутствия в нем льстецов. Усилия трех императоров привели к кратковременному успокоению на юго-востоке Европы. Не более того. Никаких гарантий они не принесли, что показало ближайшее будущее.

Франция неожиданно быстро восстанавливала силы. В 1875 году началось перевооружение ее армии. Немецкая печать подняла оглушительную шумиху: растет угроза. Никто не сомневался, что Бисмарк затеял военную тревогу. Люди серьезные понимали – мощь Второго рейха несоразмерна с французской. Акция готовилась грубо и топорно, совсем не в стиле Бисмарка, слывшего мастером тонких политических комбинаций. Но ведь недаром Горчаков придавал такое значение страстям в политике. Под явно надуманным предлогом готовилось сокрушение величайшей державы с более чем тысячелетней историей и рывок к европейскому господству государства, еще в начале столетия числившегося слабейшей мировой державой. Все это означало удар сокрушительной силы по влиянию, могуществу, политическому весу России. Только недавно залечили раны Крымской войны, в которой подобной цели пытались добиться Великобритания, Франция, Турция и Сардиния, – и по ничтожному поводу угроза повторялась.

Французский посол генерал А. Ш. Лефло в испуге умолял Александра о заступничестве. Тот в просимом не отказал, пообещав пресечь «достойные сожаления происки Бисмарка». Глава министерства на Кэ д'Орсе герцог Ш. А. Деказ прислал в Петербург письмо, адресованное Лефло, но предназначенное для прочтения прежде всего Александру II, из которого тот мог понять, что является «верховным правителем мира вселенной», готовым поставить под охрану своей мудрости «успокоение сердец и интересов» и покровительствовать им»[651].

Конечно, не в Вену же было обращаться в связи с разбушевавшимися берлинскими подстрекателями тревог. Горчаков связался с Лондоном на предмет координации с ним своих действий и получил оттуда положительный ответ: видеть Францию под прусским каблуком там не желали. Два правительства обратились к Берлину с настоятельным советом – проявлять осмотрительность и сдержанность, и там поняли – зарвались, пора бить отбой. В апреле 1871 года (мае по новому стилю) государь засобирался на курорт с непременным заездом в германскую столицу и позаботился пригласить с собой Горчакова. Кайзер Вильгельм заявил им, что и в мыслях не имел задирать Францию, что, видимо, соответствовало действительности. Бисмарк свалил всю вину на престарелого фельдмаршала Г. Мольтке, обозвав того молокососом. Но главной жертвой инсинуации стал Горчаков. Переданная тем информация содержала в переводе фразу, звучавшую резко: «Теперь мир обеспечен». Бисмарку она показалась оскорбительной, и в беседе с Александром он, как бы шутя, предложил поставить пьесу и в ней изобразить Горчакова в виде ангела-хранителя мира в белых одеждах. Государь не встал на защиту первого вельможи империи, покуривая и улыбаясь, он как бы шутя заметил, что старости свойственно тщеславие.

Отношения между канцлерами были испорчены навсегда. Бисмарк сделал выводы серьезные и для себя, и для потомков: Россия никогда не станет младшим партнером, никаких отношений, кроме уважительного равноправия, не признает. Значит, следует опираться на Австро-Венгрию и укреплять связывающие с ней узы. Иначе, как он писал кайзеру, – изоляция. Нельзя оставаться в одиночестве против Франции и России, имея рядом брошенную на произвол судьбы Австрию[652].

* * *

Близилось к концу второе мирное десятилетие. Усилиями отечественной дипломатии рухнул Парижский мирный договор. Осталась и вышла на первый план задача освобождения балканских народов. Котел их недовольства накалялся. Для достижения цели необходим был народный подъем – фактор непредсказуемый, непланируемый и даже непрогнозируемый, без которого великие свершения в истории человечества не происходят. Ни малейшего сомнения в его необходимости Горчаков не допускал, правда, используя иную терминологию – симпатии, традиции. Без участия в процессе России повстанцы обречены на гибель, их войска – на поражение.

Но спрогнозировать события он не смог. Все – в будущем, более или менее отдаленном, а пока что «несмотря на существующие зародыши распада, зреющие в Турции, в ближайшее время насильственный кризис ей не угрожает» (1874 год)[653].

5 июля 1875 года произошло первое столкновение в Герцеговине. И вспыхнул пожар – Босния, Болгария, Сербия, Черногория, и как венец всего, предвещавший победу и освобождение, – вмешательство России…