В водовороте восточного кризиса 1870-х годов

Кризис грянул неожиданно: хотя его и предвидели, но когда именно он случится, никто сказать не мог. Консулы на местах стратегическими подсчетами не занимались; не мудрствуя лукаво, они рассуждали просто: народ поднялся, потому что так жить нельзя. Буря долго назревала. «Турция сделалась слишком невыносимой, слишком дерзкой и одновременно слишком выродившейся, жестокой и не обладающей необходимой силой. Существование Турции сегодня лишается смысла, по крайней мере в ее провинциях, где население решительным образом возвращается к жизни, где оно слишком соединено с цивилизацией и христианской Европой», – так резюмировал сложившееся положение представитель в Дубровнике (Рагузе) A. C. Ионин. И тем не менее канцлер A. M. Горчаков, как мы писали выше, предсказывал спокойный 1875 год и, следя за прогрессирующей слабостью Порты, начинал даже верить в то, что Османская империя, быть может, развалится без всяких восстаний[654].

На 1875 год пришелся пик финансового кризиса, переживаемого султанатом. За 20 послевоенных лет Высокая Порта заключила 14 займов и обзавелась внешним долгом на астрономическую по тогдашним временам сумму в 5 с лишним миллиардов франков, в семь раз превышавший государственный бюджет страны. Около половины расходов приходилось на выплату процентов по задолженности и ее погашение. Низкие таможенные пошлины приводили к наводнению рынка зарубежными изделиями, местная промышленность жестоко страдала от конкуренции. Железные дороги сооружались иноземными фирмами. Правительство утеряло контроль над финансами. Зайдя в тупик, Порта в октябре 1875 года объявила частичное государственное банкротство, обещая вносить наличными в ближайшие 5 лет лишь половину причитавшихся платежей, но в следующем году не выплатила ничего[655].

В июне 1875 года началось восстание в Герцеговине, быстро перекинувшееся на соседнюю Боснию. «Известно всем и каждому, что герцеговинское восстание было возбуждено экономическим разорением страны, безобразием местных администраций и вообще безвыходным положением христианского населения, претерпевающего столько угнетений, мучений и унижений от магометанского населения и турецких чиновников», – писал в своем донесении консул в Сараеве А. Н. Кудрявцев[656]. Он и его коллеги отмечали, что после 20 лет реформаторских потуг на европейский лад в жизни христиан сдвигов в лучшую сторону не произошло. В крае, где вместе с мусульманами проживали православные сербы и католики-хорваты, беги сдавали земли откупщикам, а те, в свою очередь, крестьянам в аренду, взимая за это не 12 % урожая, а четверть и даже больше; на осуществление дорожной повинности власти сгоняли жителей из далеких деревень, так что тем приходилось тратить много времени на дорогу туда и обратно. Администрация не платила причитавшихся денег при работе с лошадьми. Заптии (полицейские) свирепствовали. Они – «язва для края». «Чего только они не делают, чтобы нанести вред христианам в материальном отношении, чтобы отравить их и без того грустное существование. Объедают их, наносят им всякого рода оскорбления, бьют их, поносят беспощадно все, что есть святого у христиан». Те не находят правосудия в меджлисах (судах). «100 христиан во главе с митрополитом и самим Папою в тиаре не могут соперничать со свидетельством двух мусульман». Процесс ведется на турецком языке, непонятном жителям. «Слово „гяур“, поносное для христиан, здесь во всеобщем употреблении, христиан здесь иначе не зовут, как презрительным словом „гяур“ или „влах“, т. е. раб», – так описывал местные нравы консул в Шкодре (Скутари) И. С. Ястребов[657]. Непрекращавшиеся жалобы на административный произвол свидетельствовали, что жизнь по-прежнему шла мимо закона. Зашевелилась великодержавная дипломатия. Летом 1875 года завязались переговоры с целью урегулирования восточного вопроса, длившиеся два года. Нельзя даже сказать, что они не завершились ничем, ибо из тупика противоречий не выходили, слишком разным был подход ведущей троицы – России, Великобритании и Австро-Венгрии к проблеме реформ на Балканах, чтобы стороны могли договориться. Российская дипломатия выступала за превращение Боснии, Герцеговины и Болгарии в автономные княжества подобно Румынии и Сербии. Форин-офис придерживался доктрины статус-кво – сохранения в регионе власти Высокой Порты и территориальной целостности Османской империи. Вена гласно придерживалась той же позиции, однако в то же время заглядывалась на Боснию и Герцеговину с целью их присоединения в форме оккупации. Лондон выступал против каких-либо мер в отношении Турции, которые именовались побудительными, и допускал проведение реформ лишь с ее согласия, оставляя за Портой право абсолютного вето, что ставило большой крест даже на самых скромных проектах. «Турки, – писал консул в Дубровнике A. C. Ионин, – не понуждаемые силой, и пока все не рушится над их головой, ни за что не согласились бы сжечь свои корабли, отрезать себе возможность отступления и обмана, когда горячка пройдет»[658]. В Лондоне хорошо помнили опыт полувековой давности: в 1828 году Россия получила свободу рук в восточном вопросе, разгромила Турцию в войне, нанесла сокрушительный удар ее могуществу, Адрианопольский мир 1829 года ознаменовался укреплением автономных прав Дунайских княжеств и Сербии и открыл дорогу к независимости Греции[659]. Подобного эксперимента Форин-офис повторять не собирался и встал горой на защиту прав Высокой Порты.

Вену, ценой величайших усилий российского МИДа, удалось подвигнуть на выработку программы скромных преобразований в Турции. Нота Андраши (декабрь 1875 года), названная так по имени главы ее внешнеполитического ведомства, предусматривала: 1) свободу вероисповедания для христиан; 2) ликвидацию откупной системы при аренде земли; 3) улучшение аграрных отношений; 4) использование взимаемых с провинций налогов на удовлетворение только их нужд; 5) создание комиссии из мусульман и христиан для наблюдения за ходом реформ. Высокая Порта отвергла лишь пункт 4, грозивший крупными потерями казне. Важнейший, третий пункт отличался полным отсутствием конкретики относительно мер в аграрной сфере. Остальные положения относились к системе турецкого управления и не содержали даже намека на предоставление восставшим провинциям автономии. Христиане требовали наделения их землей, султан же, заявляли в ответ представители власти, не может ограбить своих верных подданных – мусульман, отобрав у них земли в пользу бунтовщиков-христиан[660]. Никакого посягательства на прерогативы Высокой Порты нота не содержала. Не к тому стремились повстанцы, не о том мечтали в Белграде и Цетинье, помышляя о присоединении Боснии к Сербии и Герцеговины к Черногории, отсюда – отрицательный отклик в южнославянской среде на демарш. Российский МИД убедился в печальной для себя истине: он считал ноту отправной точкой для развертывания преобразований, Вена же рассматривала ее осуществление как их завершение. Н. П. Игнатьев, немало потрудившийся для того, чтобы получить согласие держав на отправление ноты, сам считал ее «ничтожеством», боснийцы ее отвергли, «по их мнению, – сообщал из Сараева консул А. Н. Кудрявцев, – нота графа Андраши была сделана для спасения Турции и гибели славян. Славяне, впрочем, нисколько тому не удивились, ибо от венгерца не ожидали других