– Ваш отец убил вашу мать?

– Вам надо понять, как обстоят дела у Маккаскиллов. Они помешаны на том, чтобы бизнес оставался в семье, чтобы никто из посторонних не знал, что у них происходит. Сплошные секреты и семейный контроль. И когда Лэрд женится на Маккаскилл, это должно быть навсегда, потому что они помешаны на семейной солидарности. Так что когда я стала жить в школе и мой отец начал ей изменять, ей ничего не оставалось, как пить. Вот он, путь Маккаскиллов. А еще наркота и опасные хобби вроде вождения вертолетов. Вас бы удивило – сколько из моих родственников подсели на что-нибудь. Как минимум один из моих братьев наверняка прямо сейчас валяется обдолбанный. Либо ты идешь работать в компанию и увеличиваешь семейный капитал – именно это они называют путем Маккаскиллов, – либо убиваешь себя гедонизмом, потому что никакого сдерживающего принципа реальности для тебя не существует. Зарабатывать на жизнь ни у кого в семье нет необходимости.

Я спросил, что случилось с ее матерью.

– Утонула, – ответила Анабел. – В нашем бассейне. Отца не было в городе – никаких отпечатков пальцев.

– Давно это произошло?

– Немногим больше двух лет назад. В июне. Чудесным теплым вечером. Алкоголя в крови было столько, что хватило бы убить лошадь. Она вырубилась там, где мелко.

Я сказал, что очень ей сочувствую, а потом – что моего отца не стало в том самом месяце, когда погибла ее мать. Всего двумя неделями раньше он вышел на пенсию – а перед тем считал годы до своего шестьдесят пятого дня рождения, но никогда не говорил об отдыхе, только о прекращении преподавания, потому что энергии у него еще было хоть отбавляй. Он намеревался восстановить свою коллекцию ручейников и защитить наконец докторскую диссертацию, хотел учить русский и китайский, принимать иностранных учащихся, приезжающих по обмену, купить жилой автофургон, отвечающий требованиям моей матери к комфорту. Но первым делом он вызвался в двухмесячную зоологическую экспедицию на Филиппины. Ему хотелось еще раз предаться своей давней страсти к экзотическим путешествиям, пока я еще достаточно юн, чтобы провести лето дома и не оставлять мать в одиночестве. По пути в денверский аэропорт он сказал мне, что знает, какой трудной может быть моя мать, но попросил, если почувствую раздражение, не забывать, что у нее было тяжелое детство и что она нездорова. Эти теплые слова были последними, какие я от него слышал. На следующий день маленький самолет, в котором он летел, разбился о склон горы. Четыре абзаца в “Таймс”.

– В какой день это случилось?

– На Филиппинах – девятнадцатого июня. В Денвере еще было восемнадцатое.

– Как странно, – сказала Анабел притихшим голосом. – Моя мать погибла в тот же день. Мы осиротели одновременно.

Мне почему-то кажется теперь важным, что все-таки не в тот же день: ее мать утонула девятнадцатого. До того вечернего разговора я не был суеверен и совпадениям значения не придавал. Против них мой отец вел личную войну; у него имелось для учеников дежурное шутливое рассуждение, которое он иногда повторял и дома: “научное доказательство” того, что использование жевательной резинки “Джуси фрут” делает человека блондином. Но когда Анабел после полутора часов, в течение которых мой мир был уменьшен до размеров ее голоса у меня в ухе, произнесла эти слова – и опять-таки мне представляется важным, что наш первый настоящий разговор был по телефону, дистиллирующему человека, превращающему его в слова, которые идут тебе прямо в мозг, – я содрогнулся, словно почувствовал руку судьбы. Разве могло это совпадение не иметь значения? Интересная особа, которая совсем недавно – и шести часов не прошло – обозвала меня козлом, полтора часа ведет со мной своим милым голосом откровенную, доверительную беседу. Это было невероятно, казалось чудом. И после содрогания у меня возникла эрекция.

– И что, по-вашему, это означает? – спросила Анабел.

– Не знаю. Наверно, ничего. Мой отец сказал бы – ничего. Хотя…

– Очень странно, – сказала она. – Я даже не собиралась к вам в редакцию сегодня. Я возвращалась из Фонда Барнса[73]– это особая история, почему-то кое-кому до сих пор кажется, что на Ренуара-отца стоит смотреть, но есть у нас один такой в школе Тайлер, я имею несчастье ходить в этом году на его занятия, потому что не ходила на них в прошлом году вместе со всеми. Думала, могут сделать для меня исключение, но явно никто сейчас не настроен делать для меня никаких исключений. В общем, стояла на перроне на Тридцатой улице и так была расстроена из-за того, как вы со мной обошлись, что пропустила поезд. И восприняла это как знак, что должна вас найти. Из-за пропущенного поезда. Раньше я никогда не впадала в такую задумчивость, чтобы дать поезду уехать.

– Да, в этом видится какой-то знак, – сказал я, побуждаемый эрекцией.

– Кто вы такой? – спросила она. – Почему так случилось?

В том состоянии, в какое меня привел ее голос, я не счел эти вопросы глупыми; их серьезность заворожила меня.

– Я американец, уроженец Денвера, – сказал я. И напыщенно добавил: – Сол Беллоу[74].

– Разве Сол Беллоу из Денвера?

– Нет, из Чикаго. Вы спросили меня, кто я такой.

– Я не спрашивала, кто такой Сол Беллоу.

– Он получил Пулитцеровскую премию, – сказал я, – и я тоже хочу ее получить.

Я хотел выглядеть хоть сколько-нибудь интересным в ее глазах, но вместо этого сам себе показался идиотом.

– Хотите стать писателем? – спросила Анабел.

– Журналистом.

– Значит, мне не надо беспокоиться, что вы возьмете мою историю и вставите в роман.

– Такого не случится.

– Это моя история. Мой материал. То, откуда идет мое искусство.

– Само собой.

– Но журналисты зарабатывают тем, что обманывают доверие людей. Ваш репортеришка предал меня, обманул мое доверие. Я подумала, его интересует то, что я пытаюсь выразить.

– Журналисты бывают разные.

– Я сейчас стараюсь понять, не положить ли немедленно трубку. Не дурные ли это знаки. Предательство и смерть – ведь это дурные знаки, правда же? Я думаю, мне надо кончить этот разговор. Я не забыла, что вы сделали мне больно.

Но положить трубку она, конечно, никак не могла.

– Анабел, прошу вас, – сказал я. Я впервые произнес ее имя. – Я хочу еще раз с вами увидеться.

И я увиделся с ней – но вначале побывал у Люси, пил у нее шиповниковый чай и ел какой-то яблочный пудинг на овсяной муке. У Люси было слишком тепло и попахивало тем самым – в общем, кроликом и крольчихой.