– Извини, – сказал я.

Люси относилась к сексу слишком прагматически, чтобы выказать – а может быть, даже и почувствовать – разочарование.

– Ничего страшного, – сказала она. – Не надо делать ничего такого, к чему ты не готов.

Гримом теперь пахло и от моего лица; вид у меня, должно быть, был такой, словно я ел дерьмо. Зайдя в ванную умыться, я увидел большое коричневое пятно на воротнике белой рубашки, единственной приличной, какая у меня была.

Внизу звучал альбом King Crimson – любимой группы Боба. Анабел нигде не было видно. Освальд стоял у входной двери с “исключенным средним”; в руках у того была стопка брошюрок, перетянутая резинкой.

– Наш друг опубликовал свои стихи, – объяснил мне Освальд.

– Поэзия должна быть свободной и бесплатной, – провозгласил автор, протягивая мне брошюрку. – Прими мой скромный дар.

– Прочти Тому первое, – предложил ему Освальд. – Я в восторге от этой жизнерадостности.

– Мои голые пятки месят черную жижу весны, – продекламировало “исключенное среднее”. – Земля – моя ПОДУШКА-ПЕРДУШКА!

– Вот и все стихотворение, – сказал Освальд. – Чудо поэтического сжатия.

– Ты не видел Анабел? – спросил я. – Анабел Лэрд.

– Только что вышла.

– В джинсовом жакете.

– Она, она.

Я ринулся на улицу. Когда добежал до угла Маркет-стрит, увидел Анабел на следующем углу; она стояла, дожидаясь зеленого света. Я чувствовал, что за полчаса она стала человеком, которому мне было важнее, чем кому бы то ни было на свете, попасться на глаза. Она, похоже, слышала мои торопливые шаги, но не смотрела на меня – даже когда я остановился с ней рядом.

– Как вы могли уйти? – спросил я, тяжело дыша. – Мы даже не поговорили.

Она не повернула ко мне лица.

– Почему вы так уверены, что мне хотелось с вами поговорить?

– На меня напала бешеная белка. Прошу прощения.

– Вы еще можете вернуться, – сказала Анабел. – Она очень настойчиво вас домогается. Догадываюсь, вы и есть та проблема, которая у нее возникла с мастером на все руки? Я увидела его с этими нелепыми рогами и подумала: они ему лучше подходят, чем ему кажется.

– Можем мы пойти куда-нибудь? – спросил я.

– Я еду домой.

– Понятно.

– Впрочем, если вы захотите сесть на тот же поезд, я не в силах буду вам помешать. А если вы проводите меня до двери и вежливо попросите, я, может быть, позволю вам посидеть у меня на кухне.

– Зачем вы пришли на эту вечеринку? Вы же знали, что вам там не понравится.

– Хотите, чтобы я сказала, что надеялась встретить вас?

– Причина была в этом?

Она улыбнулась, по-прежнему не глядя на меня.

– Я не собираюсь делать выводы за вас.

Ее квартира была на верхнем этаже ухоженного старого дома – не студенческое жилье, – и кухня выглядела идеалом чистоты. У двери она сняла обувь и попросила меня сделать то же. В простой белой керамической вазе на столе лежали три великолепных яблока, на подоконнике я увидел два тома “Вегетарианского Эпикура”, на плите – сияющую чистотой сковороду с медным покрытием. На самой широкой из стен висел плакат из мясного магазина с изображением коровы, разделенной на части с надписями. Я стал его разглядывать, узнавая, где находится челышка, а где пашина; между тем Анабел вышла из кухни и вернулась с дорогой на вид бутылкой.

– “Шато Монтроз”, – сказала она. – Урожай года моего рождения. Отец прислал мне на день рождения целый ящик, что было с его стороны, мягко говоря, бестактно и нелепо-символично, если помнить о том, как умерла моя мама. Подозреваю, что за этим подарком кроются даже более зловещие мотивы. Но я по очевидным причинам одна не пью, а бывает здесь у меня только Нола, ей нельзя красное вино из-за лекарства, которое она принимает, поэтому у меня до сих пор десять бутылок. Вам повезло.

– А куда делись остальные две?

– Я принесла их Люси на День Бастилии. Она из самых старых моих подруг. Хотела сделать ей приятное. Но она переборщила с благодарностью – понимаете, что я хочу сказать? Раз, максимум два упомянуть о моей поразительной щедрости было бы достаточно. Потому что затем это превратилось в недобрый намек на мою привилегированность. И даже не только на привилегированность – на меня как на личность. Я знаю, что вы по-прежнему с ней дружите, но я дошла до того, что меня от нее буквально тошнит.

– Меня тоже чуть-чуть, – заметил я.

– Вы в курсе, что ваш воротник измазан белкой?

– Пришлось отражать кое-какие наскоки.

– Вы заметили, что я не спрашиваю, зачем вы пришли на вечеринку?

– Посмотрите, где я сейчас, – сказал я. – Я тут, а не там.

– Без сомнения.

Мы чокнулись, и я задним числом поздравил ее с днем рождения. Это повело нас к тому, чтобы сопоставить даты рождения. Она родилась восьмого апреля. Я – четвертого августа.

Симметрия четверок и восьмерок произвела на Анабел сильнейшее впечатление.

– О господи, – проговорила она, уставившись на меня, как на привидение. – Или вы это просто сочинили? Вы и правда родились четвертого числа восьмого месяца?

Совпадения значили для нее больше, чем для меня. Для нее это была причина думать, что у нас все не сводится к телесной химии, что в дело вовлечены звезды; для меня же они всего лишь подтверждали химию чувств, которые я к ней испытывал. Когда, согревшись вином, она сняла джинсовый жакет, я увидел свою судьбу не в календарном совпадении, а в том, какие тонкие у нее руки выше локтей, в том, как отреагировало на вид ее рук мое сердце.

Под воздействием вина и мистического знака она в тот вечер взялась за усовершенствование меня. Чтобы быть с ней, я должен пересмотреть свои устремления. Услышав, что я собираюсь специализироваться в журналистике, она спросила:

– А что потом? Пять лет ходить в Топике на заседания городского совета?

– Это благородная традиция.

– Но вы хотите туда ходить? Чего вы вообще хотите?

– Быть знаменитым и могущественным. Но вначале надо отдать долги.

– Что, если бы вы смогли издавать свой журнал? Каким бы вы его сделали?

Я ответил, что постарался бы служить правде во всей ее полноте и сложности. Рассказал про свою политически поляризованную семью: про слепой прогрессивизм отца, про веру матери в корпорации и про то, как эффективно и тот и другая умели находить уязвимые места в позициях друг друга.

– Я могла бы кое-что рассказать вашей матери о корпорациях, – сумрачно заметила Анабел.

– Но альтернатива тоже не работает. Вы получаете Советский Союз, вы получаете муниципальные жилые микрорайоны, вы получаете профсоюз водителей грузовиков. Правда – где-то в напряжении между двумя противоположностями, и в нем-то и должен жить журналист: внутри этого напряжения. Мне кажется, человек, выросший в такой семье, не может не пойти в журналистику.