артисты играют несколько ролей и в целях экономии, и чтобы покрасоваться.

Я вылезла из самолета и пошла к ангару, где меня ждал мужчина. Он слышал, я умею летать. Ему нужен пилот. Нужно забрать из Канады – многозначительная пауза – товар. Я знала, этот человек изменит мою жизнь, и испугалась. Подпустила в глаза страха. Нас со всех сторон окружали горы, ржавели осенние деревья.

Мне думалось, играя Мэриен Грейвз, я должна изображать человека, лишенного страха, но теперь поняла, дело совсем в другом. Дело в том, чтобы стать человеком, обращающимся со страхом, не как с богом, нуждающимся в умилостивлении.

Поскольку фильмы снимают совершенно не в той последовательности, мы как будто взяли жизнь Мэриен и, бросив с большой высоты на что-то твердое, каждый день поднимали разные кусочки и вдавливали их на нужное место, выстилая дорогу обратно к началу, которое стало ее смертью, оно же и концом. Только в силу случайности и расписания звукового павильона последнюю сцену – крушение – мы будем снимать в последнюю очередь, но я радовалась. Я хотела завершения. Хотела, чтобы конец стал концом. Прав Барт, когда говорил, что мы не всегда видим начала. Концы обычно найти проще.

Однако чем больше во мне накапливалось Мэриен, тем больше я ощущала с той стороны пустоту, пустое пространство, вместившее, но не содержащее правду. У Джейми Грейвза была дочь, что Мэриен знала. И об этой правде никто даже не подозревал.

«Дорогая, ты откровение, – написал мне Хьюго как-то вечером, посмотрев отснятый материал. – Я тебя почти не вижу, даже прищурившись».

* * *

Когда у меня выдалось свободное утро, я пошла в анкориджский музей. Под инсталляцию Аделаиды Скотт выделили отдельный зал. Временная выставка, указывалось на табличке. Ниже перечислялись спонсоры, сделавшие ее возможной, в том числе Кэрол Файфер. По центру бледного деревянного пола под потолочным окном стоял огромный керамический цилиндр, может, десяти футов в высоту и двадцати диаметром, его поверхность испестрили бесконечное множество мельчайших черных выскобленных черточек, в совокупности создававших образ моря, подернутого светом, течением и ветром. В верхней части протянулся мягко вырезанный горизонт с намеком на облака и далеких птиц.

Окружая барабан, с потолка свисал гладкий круглый занавес из твердого жемчужно-белого пластика, на котором был выдавлен тот же образ, то же море. Я обошла объект по круговому коридору между цилиндром и занавесом, между двумя вариантами одного и того же. Хотела отойти, чтобы выгоднее смотрелось целое, но конструкция этого не позволяла. Вы попадали в ловушку.

* * *

Мы с Редвудом сидели на верхнем этаже анкориджской гостиницы в баре из дерева, латуни и окон. Внизу неровный асфальтовый край города соприкасался с расстилающейся широкой полосой воды, на той стороне виднелся поросший лесом холм, а за ним вдалеке высилась Денали – в двухстах милях, но такая огромная, что белая вершина все равно поднималась над горизонтом.

– Мне звонила Аделаида Скотт, – сказала я.

– Правда? Зачем?

Меня затрясло мелкой дрожью, но я пошла дальше:

– Сообщила, что у нее есть несколько писем Мэриен, которые могли бы меня заинтересовать.

Редвуд чуть не обиделся:

– Тебя?! Почему тебя?

Конечно, я и сама задавала себе данный вопрос и все-таки огрызнулась:

– Спроси у нее.

– И что в них?

– Не знаю. Она не вдавалась в подробности.

Я поиграла в стакане оливкой на зубочистке.

– Прости, я просто… Она говорила так, как будто письма могут все изменить? За ужином мадам с очаровательной непреклонностью утверждала, будто не знает ничего интересного. А теперь уже поздновато.

Я собиралась сообщить ему, кто отец Аделаиды, но решила, не могу. Сказать означало лишь впрыснуть дофамина, почувствовать собственную важность, повязать себя с Редвудом. Стоит мне произнести нужные для этого слова, информация будет принадлежать не только мне, но и ему, потом неизбежно Кэрол, а потом всем. Было нелепо испытывать собственнические чувства по отношению к факту, который не имел ко мне никакого отношения, и все же я их испытывала. Строго говоря, Аделаида не запретила мне рассказывать. Она заявила, что устала хранить тайны и не собирается заставлять меня. По ее словам, поделившись со мной, она словно играет в русскую рулетку, но в хорошем смысле. Я ее поняла. Ведь я тоже бросила флешку Гвендолин.

– Думаю, мама не в курсе, что у Аделаиды есть письма. – Редвуд разволновался. – А кто-нибудь в курсе? Однако нам следовало знать, из-за фильма. Почему она промолчала? Она правда не рассказала, что в них?

– Вряд ли они так уж важны.

– А могут быть по-настоящему важны. Черт. Ты не спросишь у нее, могу ли я их прочесть? Если честно, меня несколько задевает, что она не показала их маме. А что, если там какое-то невероятное откровение, а она облегчит душу только после окончания съемок? Она способна на это? Мы можем попросить ее так не поступать?

– Ты можешь попросить ее о чем угодно.

– Но в качестве доверенного лица она выбрала тебя. Судя по всему.

Мне не надо было ничего говорить. Въедливость Редвуда меня оттолкнула, и я изо всех сил вцепилась в мою драгоценную крупицу знания. «Мою, не твою».

Я размышляла о том, каково быть Мэриен, что имело ко мне непосредственное отношение, но фильм с каждым съемочным днем интересовал меня все меньше. Мне было уже плевать, получится ли он. Я перестала воображать себя с «Оскаром». Маленькая искорка правды – знакомство Мэриен Грейвз с племянницей перед исчезновением – подмыла фундамент, проломилась через искусственность; так в мультиках фасад здания может рухнуть и сокрушить все, кроме героя, которого спасает не скособочившееся окно. Посреди обломков я чувствовала себя глупо, но вместе с тем испытывала ощущение свободы.

– Ты же знаешь, что фильм – неправда? – и я посмотрела на Редвуда.

– Зритель захочет, чтобы он был правдой.

– Вряд ли зрителю это действительно важно. Зритель хотел, чтобы «Архангел» был правдой, так как знал, что он неправда. Вся история – уже игра в испорченный телефон. Есть настоящая жизнь Мэриен, потом ее книга, потом книга твоей мамы, а потом фильм. И так далее и тому подобное.

– Я просто хочу поменьше бардака. – Редвуд постучал по виску: – Здесь. Хочу понимать, что происходит.

– А-а, ясно.

* * *

– Не уверена, что любовь можно найти, – ответила я журналистке из «Вэнити фейр», когда она спросила меня, ищу ли я любовь. – Я думаю, любовь – то, во что веришь.

– Вы хотите сказать, это иллюзия?

– Когда-то давно у меня был мозгоправ, он велел мне представлять сияющего тигра, пожирающего все мои сомнения. Фишка в том, что оно работает, если вы верите. Но значит ли это, что тигр реален? Или что нереальны сомнения?

Потом я рассказала ей, что однажды побывала в пещере и не могла отличить светлячков от звезд, стало быть, мушиных детенышей пожирают, несомненно, звезды.

Круто, восхитилась она, и я поняла, что она собирается выставить меня особой с серьезными странностями.

Если не веришь, что любишь кого-то, то и не любишь, добавила я.

– Может, нам стоит просто переспать? И посмотрим, что получится? – предложил Редвуд в гостиничном баре, все еще обиженный на Аделаиду с ее письмами.

Раздражение на меня придало ему смелости; он хотел порядка и думал, что, переспав со мной, получит его.

– Какой элегантный ритуал соблазнения, – не удержалась я.

– Я говорю прямо. Ценю прямоту. Ты мне нравишься. Меня к тебе тянет. Теперь я знаю тебя достаточно и понимаю: ложусь в постель не с незнакомкой. Разве ошибка признать, что я тоже нервничаю?

– Ты хочешь сказать, находишься в состоянии неопределенности.

– А твое отношение ко мне определенно? У нас обоих имеются причины соблюдать осторожность. Ни ты, ни я не претендуем на статус романтика. Что, если нам отправиться в постель осознанно, «радикально честно», в рамках эксперимента?

– Ты прав. Это не романтично.

– Но может принести романтические результаты. Стремительное погружение в моем случае себя не оправдало. Хочу попробовать что-нибудь другое.

Закат окрасил вершину Денали в розовый цвет клубничного мороженого. Некоторые в баре делали вид, что заняты селфи, хотя на самом деле фотографировали нас. Я представила, как приглашаю Редвуда спуститься вниз, лечь в залитую угасающим светом постель, как схлестываются наши клацающие доспехи.

– Может быть, – сказала я. – Но не сегодня. – Я показала в окно: – У меня суббота свободна.