Помолчав немного, дьяк добавил:

— А бояре нам не указ. Мы отпущены из Москвы не от одних бояр и должны отчёт давать сначала патриарху и властям духовным. На том и стоять будем.

Сапега почувствовал знакомый приступ раздражения, но снова сдержался. Руки его дрожали. Почему так упёрлись проклятые послы! И почему самое трудное достаётся ему? Какой сумрачный день! Резкая туманная сырость на дворе, казалось, проникала в окна.

Он отпустил послов и, проводив их на крыльцо, сказал:

— Вы ещё раскаетесь в своём упорстве!

Это слышали поляки из гусарского отряда, стерегущего королевский стан, и тотчас же поддержали своего соотечественника:

— Эй, послы! Хотелось своровать, да не вышло?

— Воры!

— Пся крев!

Но и послы не остались без защиты. Откуда-то сверху посыпались ругательства на поляков:

— Лайдаки! Жупаны!

— Враны чёрные!

— Катитесь назад, откудова пришли!

Голоса были детские и доносились они со стороны дуба, стоявшего через дорогу, сразу за воротами. Привратник кинулся с палкой к дереву, но на нём никого не было. Ближе к вершине чернело дупло. Прежде там водились пчёлы, но когда многие сучья высохли, а кора покрылась зелёным лоснящимся мхом, пчёлы покинули свой старый дом. Привратник вгляделся в засохшую листву, прикрывавшую дупло, и увидел сверкавшие детские глаза.

— А ну, геть видтуля! Вы пошто, окаянные, соромите панов, Богом вам данных?

Мальчики тут же отпарировали:

— Богом данные — дурни давние!

— Голодранцы, пся крев! — взорвался привратник.

Он стал думать, не позвать ли гусар, но сверху раздался рассудительный голос:

— А ты, ругатель, вели дать мне свитку да одень мою спинку...

— Поговори ещё! Я тебя кнутом одену!

Эту перебранку слышал Сапега, и она не показалась ему смешной. Ишь, бесенята! Каковы батьки, таковы и детки. Быдло, оно и есть быдло. Не признает ни законного порядка, ни старшинства. Он долго жил среди этого народа, и у него было достаточно времени проникнуться презрением к нему. Русские должны благодарить благородных поляков за то, что те берут их под своё покровительство. Кто ещё, зная их слабости, даст им хорошую выучку!

С этими мыслями Сапега пошёл к вновь занемогшему Филарету, укрепляя себя надеждой, что они побеседуют мирно, по-дружески, как в добрые старые времена. Или тот вновь станет упорствовать? Сам же вспоминал, как его предок говаривал: «Кошка против силы не пойдёт». После поражения под Клушином и ныне под Смоленском русским уже не подняться. Судьба всегда на стороне разумных. Так-то.

Как всегда в дни болезни, Филарет предавался покою и размышлениям. О, как хотелось ему тишины и хоть немного счастья! Как рвался он и мыслями и душой к родным пределам! Перед его глазами вставали то поместье на Варварке, то милое Преображенское. А сегодня он всё утро беседовал про себя с Мишаткой, сидел с ним за трапезой, учил держать к себе бережение великое. Везде хозяйничают поляки. Нельзя жить приятно, не живя разумно и сторожко. Мать учить тому не надо: велико её попечение о сыне.

Заботясь о мире в душе, Филарет не сетовал на судьбу. Да, в его жизни много жестокости и вражды, но он не в силах её изменить. Да и кто в силах? «Пути Господни неисповедимы. Мы не ведаем, что принесёт нам грядущее, и надобно жить, как заповедовал Христос, а не горевать, как то было в ссылке, когда я находился в монастыре», — думал Филарет.

Но сердце Филарета было гневливым, и потому, забывая о заповедях Христовых — «Не судите, да не судимы будете», — он судил тех, по чьей вине был в северной ссылке, а ныне обречён ехать на чужбину пленником. Многие князья и бояре всегда были его великими недругами и что выгадали для себя? Ныне поляки живут под их родными крышами, а им, русским боярам, хоть бы что. Надели на себя скоморошьи маски, а иные и бороды сбрили. Веру новую, латинскую готовы перенять.

Филарет перевёл взгляд на висевшее над столиком распятие. Оно не было похоже на православный крест, перед которым по православному обычаю, верующие давали обеты Богу, а священные особы осеняли крестным знамением. Распятие было объёмистее, и в его очертаниях было что-то языческое. От горящей свечи по нему скользили лиловатые блики, и казалось Филарету — от распятия исходит холод неверия. Он вспомнил, как накануне входил слуга заменить сгоревшую свечу и как-то странно взглянул на него. Ясно, что неспроста, понимал, значит, зачем повешено это распятие. Недаром в стан понаехало много ксёндзов. Всем ведомо сатанинское упорство, с каким католики тщились обращать православных в свою веру.

Митрополит быстро отвёл взгляд от распятия, словно там таилась опасность. Тоска и дурные предчувствия овладели им. Он, однако, не давал им воли, знал по опыту, что скрытое неведомое зло кажется более страшным, чем на самом деле. Всё-таки он не мог отделаться от мыслей, что сегодня случится что-то особенное, он знал, что пришла боярская грамота, а его не позвали. Почему? Болезнь — одна лишь отговорка. Значит, жди пришествия Сапеги...

Филарет поднялся со своего ложа и, чувствуя слабость, медленно приблизился к окну. О, какой безжизненный вид! Казалось, что холод лёг и на дома, и на деревья, и на прошлогоднюю траву. Душа стосковалась по солнцу и теплу. Терпение, душа, терпение! На память пришли слова Демокрита, которые слегка взбодрили его: «Быть верным долгу в несчастье — великое дело».

За дверью послышался знакомый стук посоха. Филарет в ожидании пана Сапеги повернулся к двери. Он знал, с какими вестями шёл к нему литовский канцлер. Ни разу за всё время их знакомства Лев Иванович не приходил к нему спроста.

— A-а... Мы уже на ногах! Похвально, похвально! — воскликнул Сапега, входя в комнату, — А я тебе грамоту боярскую принёс.

Сапега развернул перед Филаретом свиток.

— Сам король Сигизмунд читал сию грамоту. Она искусно составлена, и столь же искусны подписи, кои поставили вельможные русские князья и бояре.

— Я не вижу здесь подписи патриарха Гермогена. Исполнить сию грамоту невозможно, ибо писана она без патриарха и всего священного собора и без ведома всей Русской земли.

— Эх, велика важность! У вас без ведома всей земли Шуйский на троне сидел...

— Не равняй одного с другим! Я — лицо духовное и послан сюда от патриарха, В грамоте пишется о деле духовном, о крестном целовании королю и королевичу. Тем более без патриарха нам ничего сделать нельзя!

Сапега укоризненно покачал головой.

— У нас, поляков, другой расклад. Государственные дела у нас решают паны радные вместе с королём.

— Однако у вас и вера иная...

Филарет невольно кинул взгляд на распятие. Сапега уловил этот взгляд и, кажется, был доволен тем, что русский владыка сам заговорил об этом.