Да и трагический пример царствования Бориса Годунова и Василия Шуйского были перед глазами. На бояр надежда небольшая — даже верность крестному целованию не соблюдалась. Кто же станет решительно бороться за Михаила, кто будет стоять за ним, ежели его ближайшие родственники потворствуют Сигизмунду и Владиславу?

...Знаменательной в судьбе государства стала встреча патриарха Гермогена с Филаретом в Успенском соборе — в память воинов, погибших при освобождении Москвы воеводой Скопиным-Шуйским от нашествия Тушинского вора с ляхами. Патриарх Гермоген увидел Филарета, склонившегося над гробом святого Петра-митрополита, и, повинуясь неизъяснимому порыву, приблизился к нему. Филарет оглянулся на звук шагов и поклонился Гермогену. Это был случай, невиданный на Руси: патриарх, избранный священным собором, дружески подошёл к патриарху-самозванцу, получившему высший духовный сан из рук главаря мятежников — злейшего врага державы. Филарет был в митрополичьей одежде, и в Москву он приехал без всяких знаков патриаршей власти.

— Так тому должно было случиться, что мы свиделись с тобой, ростовский митрополит.

Филарет снова поклонился. Некоторое время эти два великана — оба были высокого роста — стояли молча, за них говорили взгляды — испытующе-строгие и мягко-доброжелательные одновременно. Снова первым заговорил Гермоген:

— Филарет, ныне мы пребываем в ожидании Божьего суда, и да свершится над нами воля Господня. Данным мне правом разрешения от греха освобождаю тебя от скверны, что вовлекла тебя в мятежные сети. Дьявол недолго искушал тебя. Ныне тебе надлежит растить сына Михаила и готовить его к принятию царского венца. Да смилуется Господь над Русью!

Филарет чувствовал, как дрожат его губы, глаза наполняются слезами. Слова замерли на устах. Ещё никто не говорил с ним так о его сыне. Он опустился на колени перед гробом святого Петра-митрополита и произнёс, подняв глаза на Гермогена:

— Да слышит святой митрополит Пётр мою молитву о твоём здравии! Да будет во всём твоя воля, святитель Гермоген!

А спустя некоторое время они стояли на Лобном месте, ибо пришли туда, повинуясь единому порыву — обуздать мятежную толпу, собравшуюся на площади. Увидев их, толпа загудела, не давая говорить. Гермоген оглядел толпу. Кто-то крикнул:

— Слушайте святейшего!

Раздался громкий, с повелительными интонациями голос Гермогена:

— Братья и сёстры! Благословляю вас встать на защиту православной веры, вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей. Вера наших отцов спасала русский народ. Никогда не признаю православных подданными Сигизмунда Польского. Всех призываю стать за веру святую неизменно и за Московское государство. Да не убоимся смерти!

Стоявший рядом с Гермогеном Филарет поклонился ему в знак глубочайшего уважения и обратился к толпе:

— Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злое умышление над Московским государством: хочет он с сыном завладеть им и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить.

Ни у Гермогена, ни у Филарета не было уверенности, что они убедили толпу. В молчании покинули они Лобное место, куда один за другим начали вскакивать смутьяны, которым в те дни была дана большая воля. Площадь огласилась выкриками:

— Повелению боярского даря послушны не будем!

— Не хотим Голицына! С ратного поля бегал и с трона небось убежит!

— Хватит с нас князей! Сами грызутся, а мы терпим!

— Мы боярского царя ляхам головой выдадим!

— А бояр из Москвы выдворим!

— Бояре нам — первые лиходеи!

Постепенно народ начал расходиться.

В тяжёлом раздумье ушёл Филарет с площади. Его одолевали тягостные мысли. Он шёл, не обращая внимания ни на шум толпы, ни на крики прохожих. Тут его окликнули. Оглянувшись, он увидел Михаила Глебовича Салтыкова. Филарет понял, что Салтыков тоже был на площади, слышал его речь-предостережение против Владислава и Сигизмунда.

Отношения между ними осложнились настолько, что боярин Салтыков из прежнего друга Филарета превратился в его недруга. Филарет замечал ещё раньше, как тот стремился к самовольному захвату власти. Это ему удавалось. Недаром на Москве его стали называть «правителем». В упорных думах зрело несогласие Филарета с Салтыковым. Они всё больше отдалялись друг от друга, и этот разлад вылился в их разговоре.

— Ну, здрав буди, Филарет. Что мрачен так? День-то Божий больно хорош. А как сынок твой поживает?

Сердце Филарета бешено заколотилось. Зачем спрашивает о Михаиле? Что ему в нём?

— Чай, сам знаешь. В стольниках уже.

— То хорошо. Глядишь, через полвека и боярином станет, — язвительно произнёс Салтыков.

Филарет смолчал на эту насмешку.

— А я надумал Сапеге писать, — продолжал Михаил Глебович, как бы не замечая несогласного молчания Филарета. — Пускай скажет государю королю идти к Москве не мешкая. А слух бы пустил, что на Вора идёт, к Калуге. Что королю под Смоленском стоять? Ежели король будет в Москве, тогда и Смоленск будет его!

Филарет продолжал хранить молчание. Что толку спорить?

— Здесь, в Москве, меня многие ненавидят, потому что я королю и королевичу во многих делах радею. Горло своё везде тратил: помогал с сыном своим Иваном Сигизмунду и Владиславу, — закончил Салтыков, пристально вглядываясь в лицо Филарета.

Может быть, он хотел этим показать, что к подобным людям причисляет и его, Филарета?

Они шли по направлению к Арбатским воротам. Улицы были оживлёнными. Люди спорили до хрипоты, старались перекричать друг друга. Иногда дело доходило до потасовки.

Филарет раскланялся с Салтыковым и повернул к дому, где жил его знакомый священник. Возле самых ворот его неожиданно остановил мастеровой.

— Не сетуй на нас, владыка. Мы не тати, не разбойники. Мы от голода да наготы такие гневные!

...Несколько дней спустя собралась Боярская дума.

— Ну, Фёдор Иванович, ты у нас первый боярин, тебе и речь держать, — сказал, обращаясь к Мстиславскому, Иван Никитич Романов.

— Сам не хочу быть царём и не хочу видеть царём кого-нибудь из своих братьев-бояр, — с несвойственной ему резкостью ответил князь Мстиславский.

— Уничижение страшное взять властителя от ляхов, молить их о спасении Руси и тем показать её постыдную слабость, — твёрдо, но не без горечи в голосе отозвался Андрей Голицын.

Ранее он верно служил царю Василию и ныне считал позором для себя присягать Владиславу.

— Православная вера превыше всего, превыше выгод государственных, — произнёс приглашённый боярами Гермоген, — не быть иноверцу на престоле московском.

— Ты, патриарх, занимайся своими церковными делами, а с мирскими мы сами как-нибудь справимся, — злобно перебил его Салтыков. — Не дело духовенству управлять государственными делами.