Наступило неловкое молчание, вызванное грубостью боярина Салтыкова. Его прервал голос дьяка Грамотина:

— Королевич Владислав юн, ему лишь токмо пятнадцать лет. Надо полагать, что в догматах латинства он не слишком навычен и легко склонится к нашей вере.

— Сядет на престол московский и сам поймёт, что для крепкого союза между царём и народом необходимо единоверие, — в тон ему отозвался князь Лыков, обычно нерешительный, но придерживающийся мнения сильной стороны.

— Да уж лучше служить королевичу, чем быть побитыми от своих же холопов и в вечной работе у них мучиться!

Эти слова князя Куракина изменили настроение колеблющихся, тех, кто ещё не принял окончательного решения.

— Если королевич Владислав крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благословляю, — сказал Гермоген, обращаясь к боярам. — Если же не крестится, то во всём Московском государстве нарушится православная христианская вера, и да не будет на вас нашего благословения!

Верх одержала партия Мстиславского, активно поддерживаемая Салтыковым. Было решено передать царский венец королевичу Владиславу.

18 августа в Успенском соборе в присутствии патриарха Гермогена присягали на верность польскому королевичу. Его именем стали подписываться указы, за него молились в православных храмах. Пока же власть перешла к «семибоярщине». В неё вошли именитые бояре: Мстиславский, Воротынский, Трубецкой, Голицын, Лыков, Шереметев, Романов.

Иван Никитич Романов не носил княжеского титула и был избран в состав нового правительства из особого почтения к Филарету.

Присяга москвитян юному королевичу Владиславу не принесла мира и покоя многострадальной русской земле. Шведы, узнав о стремлении бояр избрать на российский престол сына Сигизмунда, превратились из союзников в новых врагов россиян и начали грабить северные окраины государства. Поляки стояли под Смоленском. Лжедимитрий II и его войско были в Калуге. Часть страны присягнула королевичу, другая не желала признавать своим царём католика.

Для быстрейшего избрания королевича Владислава гетман Жолкевский отправил из Москвы многочисленное посольство. Во главе посольства были митрополит Филарет и князь Василий Васильевич Голицын. Как позже признавали сами поляки, «их выслали из Москвы как людей подозрительных».

Гетман был пожилым человеком, немало повидавшим на своём веку. Ему было известно о тайных стремлениях Сигизмунда занять московский престол, но он не сочувствовал этим намерениям. Гетман, знавший москвитян, понимал, что только неимоверной ценой, а именно продолжительной и кровопролитной войной, королю удастся осуществить свою цель. Он был уверен, что при нынешних обстоятельствах лишь юный Владислав, и только после принятия им православия, может занять трон Рюриковичей.

Гетман Жолкевский сделал, казалось бы, невозможное. Без единого выстрела и сопротивления поляки заняли Кремль и Белый город. Не было ни ропота, ни возмущения москвитян. В столице царил строжайший порядок. Любая попытка нарушить спокойствие жестоко каралась.

Подчинив Москву, гетман поспешил вслед за московским посольством. С собой он вёз пленниками бывшего царя Василия Шуйского и его братьев.

Между тем усилия послов пока не приносили никаких результатов. Позиция поляков становилась всё более жёсткой. Большинство из них поддерживали стремление Сигизмунда завладеть Смоленском, который мужественно оборонял воевода Шеин, подчинить Московское государство и занять престол. О том, чтобы отпустить Владислава и о принятии им православия, поляки уже не вели и речи.

Со смутным чувством ехал Филарет к польскому королю. Вместе со смоленским архиепископом Сергием ему предстояло крестить Владислава в православную веру. Но свершится ли сие? Едва ли Сигизмунд даст согласие на крещение сына. Страна была разграблена. Филарет видел неубранные поля, толпы нищих. Отдал бы он, Филарет, своего единственного сына туда, где нет мира и порядка? Кто победит в Сигизмунде: король или отец? А разве предок Сигизмунда, первый из Ягеллонов, не был православным и не переменил православную веру на польскую корону? Почему бы его потомку не поступить таким же образом? Ведь понимают поляки, что никогда католик не сядет на трон Рюриковичей.

Вместе с этими беспокойными думами о судьбе государства, о крещении Владислава в душе Филарета не угасала надежда, что некогда всё образуется и на трон сядет его сын Михаил, как того хочет патриарх Гермоген. Филарет привык во всём полагаться на Бога. Он не переставал уповать на то, что Божьей волей трон будет за Романовыми. Но прежде надо водворить мир в державе, а тому есть лишь один выход — крещение Владислава. Он, Филарет, дал патриарху обет умереть за православную веру. Он не нарушит данного обещания.

...Приезд гетмана Жолкевского под Смоленск поначалу обрадовал московское посольство, но, увидев царившую в королевском окружении обстановку и правильно оценив ситуацию, гетман, как истинный царедворец и политик, к великому удивлению и негодованию послов, начал отрекаться от всех принятых и согласованных условий договора, главным из которых было крещение королевича.

Остановившись в стане под Смоленском, Филарет отыскал Сапегу. Тот встретил его хмурым взглядом. Филарет заметил, что со времени их последней встречи Сапега значительно постарел и как-то усох. Лицо сморщилось в кулачок, но держался он так же прямо, взгляд был проницательным и как будто недружелюбным. Филарет помнил завет отца: «Первая добродетель — избегать ошибок». Он знал, как легко рассердить Сапегу и сделать его своим врагом. Но и малейшая уступка полякам тоже может стать неисправимой ошибкой.

Поприветствовав канцлера дружеским объятием и спросив о здоровье, Филарет осторожно начал разговор о том, что Сапега мог бы помочь поправить дела в русском государстве, если поговорит с Сигизмундом о крещении королевича. Ничто не изменилось в лице канцлера, даже дружеское приветствие Филарета не смягчило его черты.

— Об этом, преосвященный отец, поговорим в другой раз. Когда будет время, я к тебе специально приеду; а теперь одно скажу: королевич крещён и о другом крещении нигде не писано, — ответил Сапега.

Филарет не ожидал от канцлера такой категоричности; забыв о предосторожностях и о том, что собирался говорить с Сапегой дружески, он вспомнил слова Гермогена и ответил столь же решительно:

— Греческая вера — мать всем христианским верам, все другие веры от неё отпали и составились. Вера есть дар Божий, и мы надеемся, что Бог благодатью своей коснётся сердца королевича и пожелает он окреститься в нашу православную веру.

— В вере и женитьбе королевича волен Бог да он сам, — резко возразил Сапега.

— Никак не может статься, что государю быть одной веры, а подданным другой, — твёрдо произнёс Филарет. — И сами вы не терпите, чтоб короли ваши были другой веры.

Помолчав минуту и сдерживая природную запальчивость, он добавил: