не ищут владения, которое принесёт раздоры. Когда каждый старается об увеличении своей доли – портятся души. «Доставляет тебе утешение не алчущий брат Ваш, – наставляет Августин, – потому что Господь благоволил быть братом нашим»[356]. Помнить надо о том, что, умирая, не возьмём с собой ничего.

Назидание Августина относится и к союзу мужа и жены. Августин печется о возрастании супружеской стыдливости, которая станет стеной против всех злоумышляющих. Целомудрие у тех не потерпит крушения, кто вверяет себя Господу. Мужчина, говорит Августин, именно целомудрие ценит, прежде всего, в своей жене. Но, коли так, также он должен относиться и к чужим жёнам, если хочет быть верным христианином. Иначе он будет противоречить сам себе[357].

Особо разбирает Августин случай жизни добровольного воздержания. Он труден, но трудность не в самом воздержании, а в том, что, живя воздержанно, мы живём так для Господа, но не для похвалы или незаслуженного порицания окружающих. Тот, кто слаб к мнению окружающих, не выдержит и жизни по воздержанию. Он будет жаждать похвал человеческих и забудет о долге своём. Вместе с тем, мысль Августина как истинно христианского автора, не оставляет и порицающих праведных. Праведным надлежит молится за порицающих их, «чтобы из-за награды твоей не погиб он»[358]. Августин не просто повторяет христианские заповеди. Как моралист он глубок.

Августин мечтает о том, чтобы все помышляли об одной лишь любви. Ибо она не завидует, потому что не превозносится. Поэтому воздерживающиеся ради собственной гордости не будут угодны Богу. Их поведение благочестиво, но оно не искренне. Бог же не только видит поступки, но читает в сердцах. Любовь Августин понимает как космическую силу, заставляющую каждую вещь стремиться к своему естественному, законному месту. Объект любви желаем ради него самого, имеет самоцельное значение. Любовь не внешняя сила. Она является самой глубокой, сокровенной движущей силой человека. Моральная задача, по мнению Августина, состоит в том, чтобы любовь была направлена на адекватный человеческой природе объект – Бога. Добродетель – есть такой порядок любви, который соответствует порядку космоса, действительной иерархии благ. Все остальное, в том числе любовь человека к ближнему, есть лишь разновидность любви к Богу.

Б. Б. Эриксен считает, что сам Августин имел бурный половой темперамент. Но постепенно мистические экстазы привели его к более сильным ощущениям, чем физические радости. Поэтому отношения между чувственным и сверхчувственным стали восприниматься как вопрос о верности: «Он понимает, что нельзя предаваться чувственному, будучи верным сверхчувственному, нельзя постичь сверхчувственное, не повернувшись спиной к чувственному»[359]. Вместе с тем, Августин не был бы христианским мыслителем, если бы не подчёркивал святость таинства брака. По некоторым трактовкам он считал целомудренный брак более достойным, чем аскетические упражнения. Суть грехопадения не связывалась им с половыми отношениями. Главное в нём – извращение человеческой воли по причине гордыни.

Гениальное высказывание Августина о человеке: «Не загадка ли я сам для себя?»[360], раскрывает тот уровень постижения противоречий человеческой души, который был достигнут мыслителем. Августин открывает в человеке борьбу противоположных желаний и видит задачу церкви в том, чтобы поддерживать собственную борьбу человека с желаниями порочными. «Да, Господи, я работаю над этим и работаю над самим собой: я стал сам для себя землёй, требующей тяжкого труда и обильного пота»[361], – подчёркивает Августин. В извращении воли, а не в телесности усматривает он источник греха. Первородный грех не может быть препятствием благодати.

Августин пытался, поэтому, найти в церкви место и для брака и для девства. При этом, он отдавал себе отчёт в принудительной силе полового влечения с которым свободная воля не может справиться своими силами наверняка. Вот почему и бак, и девство могут одинаково рассматриваться как возможные пути для христианина, если он полагается на благодать Господню. Весьма интересна мысль Т. Б. Эриксена, что разница между манихеями и Августином в том, что «манихеи не могли даже представить себе безгрешную половую жизнь, а вот Августин мог»[362]. Девство в этом случае мыслилось им благодатным даром, но не суетным поводом для гордости.

Августин призывает к смирению перед Божьей волей, в котором человек найдёт утешение. Духовный путь христианина – в подавлении человеческой гордыни, в самоотречении во имя Бога. В принципе смирения – главный этический завет Августина.

В концепции Августина выдержан баланс между свободой человека и благодатью, так что желания и деяния человека не обесценивались (на этом фундаменте потом разовьются церковные учения об аскетическом делании, приобретении заслуг и т. д.). При этом свобода человека уже Августином понималась как ценностно ориентированная: благодать (сопряженная со сферой божественных ценностей) действуя на природу человека (и его волю) сообщала последней подлинную свободу. Подчинение человека власти греха не есть обычный выбор между равноправными альтернативами, а как раз поступок несвободный. Такое понимание стало определяющим для всего средневековья. Повреждение, причиненное грехопадением, Церковь стала понимать как очень существенное, но при этом и частично преодолимое – крещение смывает грех, оставляя его «язву» (последствия, прежде всего склонности), а благодать все более врачует эту «язву», позволяя человеку вести богоугодную жизнь и медленно возрастать в святости (то есть в благодати). Своеобразно решался вопрос о природе зла: зло не обладает позитивным бытием, оно есть недостаточность добра (поэтому Бог не ответственен за зло, Он его не сотворял). Зло есть чистая негативность, недостаток блага, недостаток подлинного бытия (поскольку то, что сотворено Богом является хорошим). Соответственно, воля, отправляющаяся от зла, является дефектной и несвободной; выбор между добром и злом не может быть равноценным выбором. Эта точка зрения в вопросах понирологии (теории зла) была принята всей средневековой этикой. Концепция провиденциализма (изначального предвидения Богом всего, что произойдет в мире) у Августина никак не устраняла свободу человека в совершении поступка (а значит, и ответственности). Августин также разработал учение о добродетели, очень важное для этики христианского типа, которое было заимствовано позднейшей мыслью. Интересна и аксиология Августина: благо определяется Богом, который Сам есть Высшее Благо. Знание, ведущее к достижению блага, есть мудрость, то есть особый путь познания. Соответственно, сверхъестественное благо оказывается эталоном для оценки всех иных благ. Августинианская традиция была весьма влиятельной, но глубоко неверно противопоставлять ее иной, аристотелианской (иногда специально – и неверно – именуемой схоластической (схоластика определяется не по отношению к наследию Аристотеля)) традиции. При определенных отличиях очевидна и их преемственность и сходство в фундаментальных вопросах, если не считать крайних вариантов, таких как оккамизм или лютеранство в качестве доведенной до абсурда августинианской линии. Влияние Августина на последующую этику было колоссальным.

Четко определилось концептуальное различие между метафизическим злом – некоей порчей,