Впрочем, казалось, что его уже коснулась одна из тех органических болезней, против которых бессильны даже самые стойкие характеры: лицо его было серо-землистого оттенка, глаза покраснели от утомления, щеки обвисли; он начал полнеть, и эта тучность была нездоровой. Вот как выглядел только что представленный нами читателю господин.

Поднявшись вверх по улице, он без колебаний въехал во внутренний двор дворца и стал оглядываться.

Справа между двумя постройками, образовавшими нечто вроде тупика, его ждал человек.

Он подал знак всаднику приблизиться.

Одна из дверей была незаперта. Ожидавший человек вошел в нее, всадник последовал за ним и оказался в Другом дворе.

Там человек остановился — он был одет в камзол, короткие штаны и жилет черного цвета, — потом, оглядевшись и убедившись в том, что поблизости никого нет, он направился к всаднику со шляпой в руках.

Тот подался к нему навстречу: пригнувшись к шее коня, он вполголоса спросил:

— Господин Вебер?

— Его сиятельство граф де Мирабо? — спросил тот вместо ответа.

— Он самый, — кивнул всадник.

И с легкостью, которую трудно было в нем предположить, он спрыгнул с коня.

— Входите! — торопливо проговорил Вебер. — Соблаговолите немного подождать, пока я отведу вашего коня в конюшню.

С этими словами он отворил дверь в гостиную, окна и другая дверь которой выходили в парк.

Мирабо вошел в гостиную и, пока Вебер отсутствовал, снял кожаные сапоги, под которыми оказались безупречно чистые шелковые чулки и сверкающие лаковые башмаки.

Как Вебер и обещал, он вернулся через несколько минут.

— Прошу вас, ваше сиятельство! — молвил он. — Королева вас ждет.

— Королева меня ждет?! — вскричал Мирабо. — Неужели я имел несчастье заставить себя ждать? Я полагал, что приехал вовремя.

— Я хотел сказать, что ее величеству не терпится вас увидеть… Пожалуйста, ваше сиятельство!

Вебер отворил выходившую в сад дверь, и они пустились в путь по лабиринту дорожек, приведшему их в наиболее безлюдное место парка.

Там, среди печальных деревьев, тянувших голые ветви, тонул в ранних сумерках одинокий павильон, известный под именем беседки.

Решетчатые ставни беседки были плотно закрыты, кроме двух: они были лишь притворены, пропуская, как сквозь башенные бойницы, два луча, едва освещавших внутренность беседки.

В очаге ярко пылали дрова, а на камине были зажжены два канделябра.

Вебер пригласил своего спутника в переднюю. Тихонько постучавшись, он приотворил дверь и доложил:

— Его сиятельство граф Рикети де Мирабо!

Он посторонился, пропуская графа вперед.

Если бы он насторожился в ту минуту, как граф проходил мимо, он, несомненно, услышал бы, как громко в его мощной груди забилось сердце.

Узнав, что граф уже пришел, какая-то дама поднялась ему навстречу из самого дальнего угла павильона и нерешительно, почти со страхом шагнула вперед.

Это была королева.

У нее тоже неистово забилось сердце: перед ней стоял ненавистный ей, роковой, ославивший ее человек. Именно его обвиняли в событиях 5 и 6 октября. Именно на него взглянул было с надеждой двор, а потом сам от него и отвернулся. С тех пор граф дал почувствовать необходимость снова вступить с ним в отношения благодаря двум сокрушительным ударам, двум ослепительным вспышкам его гнева.

Первым из этих ударов был его выпад против духовенства.

В другой раз он произнес речь, в ходе которой он рассказал, как представители народа, депутаты из округов объединились в Национальное собрание.

Мирабо подошел к ней с выражением учтивости и так почтительно поклонился, что королева с первого же взгляда на графа была вынуждена с изумлением признать, что ошиблась на его счет, полагая его совершенно не способным на галантность.

Поклонившись, он замер и стал терпеливо ждать.

Королева первая нарушила молчание и, не в силах справиться с волнением, проговорила:

— Господин де Мирабо! Господин Жильбер уверял нас, что вы готовы перейти на нашу сторону? Мирабо поклонился в знак согласия.

— Вам было сделано первое предложение, — продолжала королева, — на которое вы ответили министерским проектом?

Мирабо снова поклонился.

— Не наша вина в том, граф, если этот первый проект не удался.

— Я охотно этому верю, ваше величество, — отвечал Мирабо, — в особенности если говорить о вас; вина за это лежит на тех, кто называет себя преданными интересам монархии!

— Так что же, граф! В этом — беда нашего положения. Короли не могут теперь выбирать не только друзей, но и врагов; они зачастую вынуждены поддерживать пагубные для себя отношения. Мы окружены людьми, которые хотят нас спасти и тем самым губят; их предложение по отстранению после выборов нынешних членов Национального собрания — выпад против вас. Хотите, я приведу вам пример того, как они вредят мне? Можете себе представить, как один из самых верных моих сторонников, готовый — в этом я абсолютно уверена! — умереть за нас, не поставив нас в известность о своем намерении, привел на наш открытый ужин вдову и детей маркиза де Фавра, одетых в траур. Первым моим движением при виде всех троих было встать, пойти им навстречу, самой усадить детей человека, столь отважно за нас погибшего, — ибо я, граф, не из тех, кто отрекается от своих друзей, — итак, усадить его детей между мною и королем! Присутствовавшие не сводили с нас глаз. Все ждали, что мы сделаем. И вот я оборачиваюсь… Знаете, кого я увидела у себя за спиной, всего в нескольких шагах от своего кресла? Сантера! Человека из предместий! Я рухнула в кресло, вскрикнув от бешенства и не смея даже поднять глаза на вдову и сирот. Роялисты осудят меня за то, что я не пренебрегла всем этим ради того, чтобы оказать знаки внимания несчастному семейству. Революционеры обозлятся при мысли, что вдова и дети маркиза были мне представлены с моего разрешения. Ах, граф! — качая головой, продолжала королева. — Гибель неизбежна, когда подвергаешься нападкам талантливых людей и когда тебя поддерживают люди хотя и уважаемые, но не имеющие ни малейшего понятия о твоем истинном положении.

И королева со вздохом поднесла к глазам платок.

— Ваше величество! — молвил Мирабо, тронутый великим горем, которое королева не пыталась от него скрыть то ли из расчетливости, то ли по слабости, не утаивая от него своих забот и роняя слезы. — Когда вы говорите о нападках, то, надеюсь, вы не имеете в виду меня, не так ли? Я стал исповедовать монархические принципы, пока видел при дворе лишь слабость и еще не знал ни душу, ни ум венценосной дочери Марии-Терезии. Я отстаивал права монархов, но вызывал лишь подозрительность, а во всех моих поступках злорадно выискивали ловушки. Я служил королю, отлично понимая, что от справедливого, но обманутого монарха мне нечего ждать, кроме неблагодарности. На что же я способен теперь, ваше величество, когда доверие удесятерило мою отвагу, когда признательность, внушаемая мне оказанным приемом, обращает мои принципы в настоящий долг? Теперь уже поздно, я знаю, ваше величество, что поздно! — сокрушенно покачав головой, продолжал Мирабо. — Монархия, предлагая мне взяться за дело спасения, возможно, в действительности предлагает мне погибнуть вместе с него! Если бы я хорошенько поразмыслил, я, вероятно, не испросил бы у вашего величества аудиенции в такое время, когда король передал в палату знаменитую красную книгу, от которой зависела честь его друзей.