Закрыв глаза и подняв руки к небу, Савмак пел старинную песнь мести, ещё более древнюю, чем племена сколотов.

Спустя неделю посольство царя Скилура отбыло в свои степи. На следующий день после их отъезда царские глашатаи зачитали на городской агоре указ Перисада, где говорилось о заключении мирного договора со скифами. Теперь дань, выплачиваемая номадам, была чисто символической; скифы обязались охранять рубежи царства от вражеских набегов, а купеческие караваны, как на море, так и на суше — от посягательств разбойников и пиратов. Мир и спокойствие пришли в апойкии эллинов. Однако, особой радости и ликования по этому поводу граждане, и в особенности знать, почему-то не проявляли. И виною тому был всего один-единственный пункт царского рескрипта, в котором своим наследником Перисад назначил доселе безвестного лохага гиппотоксотов, Савмака, оказавшегося скифским царевичем.

Пантикапей затаился, притих. Обычно многолюдные в весеннее время рыночные площади наводнили какие-то странные людишки, больше похожие на юродивых, нежели на благочестивых клиентов, скупавших съестные припасы и золото, чтобы припрятать его на чёрный день. А нищие попрошайки в грязных рубищах где шепотком, а где и в полный голос вещали о приближении Чёрной Луны, когда земная твердь провалится в Тартар. В городе появились поклонники Изиды и Осириса, приносившие этим кровожадным богам на своих тайных сборищах человеческие жертвы. Но больше всего было почитателей Гелиоса. Они уже не прятались, как прежде, а в открытую проповедовали среди городского демоса идеи равенства и братства, ратовали за отмену сословий и призывали к неповиновению властям. Жрецы Аполлона, Деметры, Диониса и Матери Богов Кибелы пребывали в смятении, сикофанты ночью боялись нос высунуть на улицу — неизвестные в актёрских масках вылавливали их и топили в море, — а к прорицателям стояли длинные очереди: пантикапейцы несли им последние оболы в надежде узнать, что их ожидает в ближайшем будущем, утешить смущённые умы и души, найти успокоение и отраду в доверительных беседах с седобородыми старцами-аскетами, объясняющими бессвязные вопли экзальтированных местных пифий-прорицательниц.

И однако же в Пантикапее стояла удивительная тишь. Несмотря на брожение в умах и дурные предчувствия. Даже в самых непотребных харчевнях вино не развязывало языки, а больше способствовало угрюмым раздумьям. Приближалось что-то неизвестное, а от того страшное, как ураган. И пока столица Боспора была в самом его центре, где всё ещё плескалась спокойная волна, и сквозь надвигающиеся тучи проглядывало солнце.

В степи Таврики пришла осень. Уже убрали хлеба, и над полями встали дымные столбы — земледельцы сжигали сорную траву и остатки соломы. В это мирное лето урожай выдался знатный, и многочисленные караваны с зерном потянулись к гаваням Боспора, где их уже ждали грузовые суда из Эллады и других заморских стран. Пернатая дичь торопилась нагулять жирок перед зимними холодами, и у путников загорались от вожделения глаза, когда дорогу им пересекали неторопливые и важные дрофы или стайки стрепетов. А серых куропаток и перепелов было столько, что отяжелевшие от сытной жизни степные пернатые разбойники — орёл, пустельга и лунь — даже не давали себе труда подняться повыше, чтобы выискать среди разнотравья желанную и пугливую добычу; они летали едва не над самой землёй, придирчиво выбирая дичь пожирнее и помоложе и плюхались на землю как-то нехотя, без обычного кровожадного азарта, больше повинуясь хищническому инстинкту, нежели насущной потребности насытиться.

Ранним утром в одной из отдалённых усадеб хоры Боспора царило суматошное оживление, обычно предшествующее большой облавной охоте. Усадьба была построена на невысоком холме и напоминала крепость. Её окружали высокие (не менее девяти локтей) стены, сложенные из дикого камня толщиной в шесть-семь локтей. В плане усадьба представляла собой почти правильный четырёхугольник; каждая сторона оборонительных стен была длиной до сотни локтей. Через узкие двойные ворота, сколоченные из толстенных дубовых плах и окованные железом, в обычные дни закрытые на мощные засовы, а нынче распахнутые настежь, виднелись хозяйские постройки и двухэтажный дом владельца поместья, одного из приближённых Перисада, старого приятеля и дальнего родственника. У подножья холма выписывала причудливые петли неглубокая, но чистая речушка; по её берегам щетинилось жнивье, кое-где в чёрных заплатах сожжённой стерни.

Двор усадьбы-крепости полнился охотниками рангом поплоше, челядью и рабами владельца. Из конюшен выводили скакунов, возле летней печи хлопотали рабыни, наполняя саквы разнообразной снедью, чтобы охотники могли пообедать, не возвращаясь обратно, из подвала выносили бурдюки с вином и нагружали ими низкорослых широкогрудых полукровок (на них должны были ехать слуги и загонщики), в небольшой кузнице дымился горн, где заросший почти до глаз чёрной бородищей раб-кузнец калил в бараньем жиру наконечники облегчённых охотничьих дротиков, а детвора, для которой вся эта суета была праздником, шныряла под ногами взрослых, на ходу догладывая кости, выпрошенные у кухарок, и дразнила освирепевших от непривычного шума и голода охотничьих псов, привязанных в дальнем конце двора возле корыта с водой.

Наконец появился и сам царь в окружении приближённых — он завтракал в доме, вместе с владельцем усадьбы. Взревел охотничий рог, заржали от радостного предвкушения свободного бега по равнине застоявшиеся скакуны, взвыли от нетерпения псы, едва не обрывая поводки, и кавалькада всадников выехала за ворота навстречу ясному, умытому росой, рассвету.

Среди охотников скакал и Митридат. Одетый в скромные одежды, он ничем не выделялся среди царской свиты, состоявшей в основном не из пантикапейской знати, недолюбливающей Перисада, а из отпрысков семей богатых миксэллинов, в последнее время всё больше входивших в силу при дворе да и в самом царстве. Рядом с ним, словно привязанный невидимой нитью, ехал на довольно смирном коньке верный Гордий. Охота его мало интересовала — пригнувшись к лошадиной шее, он как ястреб осматривал горизонт и все попадающиеся по пути балки и яруги своими холодными беспощадными глазами. В руках слуга царевича держал тугой боевой лук со стрелой, предназначенной вовсе не для мелкой пернатой дичи. Гордий был недоволен — он так и не смог уговорить господина поддеть под хитон хотя бы кольчугу.

Тем временем Митридат, и в Пантикапее носивший своё второе имя Дионис, с любопытством поглядывал на скачущего неподалёку скифского царевича Савмака, по невероятной прихоти богов ставшего наследником престола Боспорского царства. С юным варваром он встречался не часто из-за схожести характеров — и тот и другой были склонны к затворничеству, — но всегда испытывал какое-то необъяснимое притяжение к не по годам суровому и сдержанному любимцу Перисада. Краем уха Митридат слышал про нелёгкие испытания, выпавшие на долю скифского царевича, и это обстоятельство ещё больше подогревало интерес к варвару, чья судьба была так похожа на его собственную. Савмак ехал на саврасом полукровке, больше похожем на дикаря, нежели на объезженную верховую лошадь, и Митридат невольно позавидовал истинно варварской грации и уверенности, с которой юный скиф управлял этим полузверем.