Плешивый только крякнул, завидев как хромой брякнулся на землю. В сердце старого разбойника не было места жалости и состраданию, но с убитым товарищем он рыскал по степям Таврики не один год и испытывал к нему чувства, отдалённо напоминавшие дружеские. Потому плешивый, подбодрив себя яростным воплем, налетел на неизвестного воина, как смерч, стараясь завалить того вместе с конём. И тут же, холодея от недобрых предчувствий понял, что просчитался — жеребец храбреца, полудикий зверь, поднявшись на дыбы, с диким визгом вцепился в шею его скакуна и, помогая себе железной твёрдости копытами, стал рвать живую плоть словно взбесившаяся рысь. Конь старого разбойника жалобно заржал, в свою очередь встал свечой на задних ногах, но сдержать неистовый напор полудикаря не сумел и опрокинулся на спину. Поднялся он уже без седока — плешивый лежал на каменистой земле со сломанным хребтом, недвижимый и безгласый, и только в наполненных смертной болью глазах всё ещё теплилось постепенно угасающее сознание.

Бывший наездник красавицы Ксено, бросившийся на подмогу плешивому, и увидевший его бесславный конец, в смущении остановился, а затем, совершенно неожиданно для последнего из разбойников, бывшего галерного раба, развернулся и погнал коня с места в галоп по звериной тропе к спуску в балку. Вскоре плащ труса, реющий за его спиной словно вымпел, в последний раз мелькнул над обрывом и растаял, как мираж.

Презрительно ухмыльнувшись вслед трусливому негодяю, разбойник неторопливо перевёл взгляд на врага. Глаза бывшего галерного раба были по-прежнему мертвы и только изредка в них проскакивали колючие искры, похожие на падающий иней. Он не боялся потерять жизнь, ничего, кроме страданий, ему не сулившую. Чересчур долго ему пришлось носить ошейник раба, оставивший на шее хорошо видимый рубец, чтобы ценить какие-либо житейские блага. Не было в его истлевшей душе ни злобы, ни ненависти. Он забыл, что такое женская ласка и как тепло и уютно у семейного очага. Это был живой труп, удерживаемый на земле только выстраданной и долгожданной свободой.

— Кто ты и что тебе нужно? — угрюмо спросил он неизвестного храбреца.

Бывший галерник наконец рассмотрел, с кем ему придётся иметь дело. Это был юный варвар, возможно, миксэллин, одетый в неброскую с виду, но достаточно дорогую и добротную одежду. По тому, как он управлялся с конём и держал оружие, разбойник понял, что юнец достаточно опытный, бывалый воин, чему немало подивился. Впрочем, в те далёкие времена в этом чего-либо из ряда вон выходящего не было: многие, и в особенности варвары, начинали упражняться с оружием едва встав на ноги, с младых лет.

— Я хочу забрать его, — юноша показал на связанного Митридата.

— Всего лишь? — насмешливо покривил губы разбойник — Стоило ли затевать всю эту драку, — его взгляд скользнул по поверженным товарищам.

— Дело сделано, и нечего больше об этом говорить, — отрезал юный воин. — Я спешу, — добавил он, нетерпеливо горяча коня.

— Хочешь сказать, что ты меня отпускаешь с миром? — с некоторым высокомерием спросил разбойник.

— Да, — коротко ответил юноша. — И только потому, что мне тоже приходилось, как и тебе, быть прикованным к банке, — он красноречивым жестом указал на свою шею.

Бывший галерный раб невольно дёрнул головой и про себя восхитился необычайной зоркости юнца, рассмотревшего неизгладимый след ошейника. Что-то отдалённо похожее на уважение шевельнулось в его душе, и он сказал:

— Вот как… Это меняет дело. Но, согласись, ты был неправ, — разбойник указал на убитых. — И платить этот долг придётся мне.

— Как знаешь… — пожал плечами юный воин, и в тот же миг у него в руках появился лук со стрелой, нацеленной на галерника. — Если они тебе так дороги…

— Ты меня убедил, — спокойно ответил разбойник, даже не пытаясь закрыться щитом — он знал, что юный варвар отпустит тетиву прежде, чем он шевельнётся; а в его меткости он уже успел удостовериться. — Прощай, — бывший галерный раб неторопливо повернул коня, при этом подставив юноше совершенно незащищённую спину, и медленным шагом направился к выходу из балки.

Восхищенный храбростью противника и его пренебрежением к жизни, юный воин некоторое время наблюдал за ним, а затем спешился и подошёл к Митридату.

— Савмак, ты выручаешь меня уже второй раз, — подставляя связанные руки под нож юноши, сказал понтийский царевич.

Он наблюдал всю схватку от начала до конца, и его удивление воинским мастерством и храбростью юноши было безграничным. Пожалуй, этот скифский царевич мог бы стать ему верным другом и соратником.

— Я тебе признателен, — продолжил он разговор, разминая затёкшие ноги. — Знаешь, какое сейчас у меня самое страстное желание? Ответить тебе тем же. И, клянусь Дионисом, я никогда ничего не забуду и постараюсь вернуть долг с лихвой. Вот тебе моя рука.

Посмотрев исподлобья на Митридата, юный скиф молча пожал протянутую руку и без разбега, одним прыжком, вскочил на спину саврасого.

— Поторопись, скоро стемнеет. Путь неблизок,— коротко сказал он, тревожно осматривая кромки обрывов балки — появись там вражеские лучники, за их жизнь нельзя будет дать сломанной стрелы.

Митридат собрался быстро, и вскоре они скакали по степи, ведя в поводу коней разбойников. Солнце ещё не скрылось за горизонтом, но грязно-оранжевые тучи постепенно размывали его огненный лик, и равнина, иссушенная летним зноем, казалась огромным бездымным костром, от которого раскалился докрасна небосвод.

Охотничий лагерь они заметили по многочисленным дымным столбам, подпирающим предзакатное небо. Но ещё раньше соколиный взор Савмака отметил необычное оживление, царившее на равнине куда ни кинь взглядом. Небольшие отряды всадников разлетались по степи, будто круги от брошенного в воду камня. Похоже, встревоженный долгим отсутствием Савмака и Митридата, царь Боспора снарядил поисковые группы.

Один из таких отрядов, заметив юношей, с гиком и разбойничьим свистом помчал им навстречу.

— Царевич! — обратился к Савмаку рыжекудрый миксэллин, отпрыск знатного рода, лохаг Пятой Мирмекийской фаланги. — Дурные вести… — он замялся, подыскивая слова. — Прости, что принёс их именно я… но таков приказ.

— Говори, — внутренне сжимаясь, кивнул Савмак.

— Гонец из Неаполиса Скифского… Умер царь Скилур. Ты должен ехать… Скорблю вместе с тобой… — миксэллин низко склонил голову, не решаясь посмотреть на царевича.

Не сказав в ответ ни слова, Савмак медленно зарысил в направлении лагеря. Митридат с сочувствием вздохнул и попустил поводья. Конь понтийского царевича, видимо почуяв внутреннее состояние хозяина, нехотя перешёл на небыстрый бег. Перед мысленным взором Митридата, заслонив необъятную степь, всплыло лицо отца. Широко открытые глаза Митридата Эвергета казалось буравили мозг сына. И они взывали о мести.

Царь скифов, или, как они себя именуют, сколотов, Скилур почил на рассвете… Уже пятый день в Неаполисе траур, варвары ходят в обносках с исцарапанными согласно обычаю лицами. Многие прокалывают левую руку стрелой, а личные телохранители царя отрезали по кусочку уха. Среди жён и наложниц плач и стенания. Трудно сказать, из-за чего более: то ли потому, что жаль своего повелителя, то ли по причине более веской и значимой для одной из них — по древним законоуложениям несчастная, на которую падёт жребий, будет похоронена рядом с мужем…